— Моя прабабушка была земляной ведьмой. Она говорила, что марджал, которые работают с землей, не обманывают, как остальные. Вот почему они нас ненавидят.

— Обманывают? — Гесса приподняла край шкуры, чтобы увидеть лицо Маркуса.

— Обманывают. — Он приложил руку к шее, где женщина оставила синюю отметку. – Племя марджал познало глубочайшие тайны своего мира, вкусило его кровь, познало его до самых корней и за их пределами — это позволяло им работать с ним своим разумом, черпать его силу, понимать его зверей и черпать его огонь. Но это не тот мир, он принадлежит кому-то другому. Если ты берешь слишком много, Абет забирает это обратно. Это место все еще принадлежит Пропавшим.

Гилджон снова остановился:

— Ждите здесь.

Спустя целую вечность, а может быть, и пару минут, Гилджон вернулся и загнал тележку за угол в какое-то гулкое место. Он остановился и снял шкуры, оставив Гессу слепой на дневном свете.

Сначала она увидела, что они находятся в огороженном высокой стеной саду на посыпанной гравием дорожке, ведущей к дому. Затем поняла, что настолько величественного дома никогда не видела, что окна под огромными перемычками из песчаника украшены листами стекла больше ее головы, которых удерживают перекрещивающиеся деревянные рамы.

— Священник выйдет через минуту, — сказал Гилджон. — Покажи ему, что он ищет, мальчик. Он не тот человек, которого ты захочешь разочаровать.

Гесса прошаркала вперед, чтобы сесть на задок повозки, а Маркус выбрался наружу и встал рядом с Гилджоном у Четыре-ноги. Стены сада, казалось, сдерживали то немногое, что мог предложить день, воздух висел близко и влажно вокруг них.

— Он священник? — спросил Маркус.

— Церкви Предка, так что следи за своим языческим ртом.

— Я не язычник...

Главная дверь дома открылась, и на пороге появился изысканно одетый мужчина. Он окинул повозку и троих путников неодобрительным взглядом, словно их присутствие могло испортить темно-синий бархат его одежды. Мгновением позже священник вышел наружу, за ним — широкоплечий охранник. Гесса уставилась на них, приоткрыв рот. Слуга был одет богаче, чем кто-либо из тех, кого она когда-либо видела, но священник носил мантию из темной материи, которая, казалось, блестела, даже когда поглощала свет — она была настолько толстая и со столькими складками, что могла покрыть клетку, которая в течение многих месяцев была ее домом. Золотые цепи сверкали на обоих его запястьях, аметист размером с куриное яйцо свисал с цепочки из плетеного золота на шее. В правой руке он держал посох из серп-дерева, на конце которого были выгравированы альфа и омега Предка, причем каждая буква была инкрустирована серебром.

— Гилджон. Надеюсь, твой приезд остался незамеченным. Что у тебя есть для меня? — Священник говорил с небрежной властностью, не пытаясь скрыть своего отвращения.

— Мальчик, ваша святость. Истинная кровь марджал. Я сразу же подумал о вас. Он из тех, кого посылают в монастырь на побережье. В нем больше, чем прикосновение, из него можно сделать прекрасного Мистического Брата. — На дороге Гилджон правил ими железной рукой и обращался с фермерами в Серости так, словно был лордом, раздающим милости. Но здесь, с каменным домом, возвышающимся перед ним, и классическими садами за спиной, он сам казался крестьянином, раболепным и неловким.

— У меня было семь мальчиков от тебя, Гилджон. Аббат Тай сообщает, что только в двух из них было заметно прикосновение марджал, и один из них был полудиким. — Священник спустился по ступенькам, пристально глядя на Маркуса. — Дикие должны быть сломаны как можно раньше, если их надо сохранить. Сломайте их должным образом, и их умы могут быть переучены на более полезные цели. Но это требует больших усилий.

— У этого сильные признаки, ваша святость, очень сильные. По меньшей мере пол-кровка! И умный. Мог бы вдвое быстрее работать с сигилами. — Гилджон кивнул.

Священник, хотя и невысокий рядом со своим охранником и Гилджоном, навис над Маркусом. Он выглядел стариком — седые волосы, грубое, но глаза оставались острыми; взгляд скользнул по Гессе и отбросил ее. Его рука, когда он потянулся к мальчику, была быстра, как змея. — Работник с сигилами? — Его рука сомкнулась на запястье Маркуса. — Или дикий мальчик? — Резкий рывок заставил Маркуса с криком броситься вперед.

Как ни быстр был священник, Четыре-ноги двигался быстрее: он наклонился и укусил пальцы, сжимавшие запястье Маркуса. Священник с проклятием отпустил запястье, и Четыре-ноги принялся реветь так громко, что горничные подбежали к окнам верхнего этажа и уставились на него.

Гилджон, бормоча извинения, шагнул вперед, чтобы проверить руку, которую священник прижимал ко рту, но стражник отбросил его назад, ударив прямой рукой в грудь.

— Никогда раньше не видел, чтобы этот мул кого-нибудь кусал, ваша святость, клянусь правдой Предка! — Гилджон обхватил Маркуса за шею и поставил за собой. — В парне марджал, как вы и сказали, ваша святость. Дикий. Но эмфи может работать и на людях, если его правильно обучить. Такое влияние может стать золотом в вашем кармане.

— Это называется эмпатия, идиот, а не эмфи. — Священник опустил руки, одна вцепилась в другую, с красными пальцами. На губах у него тоже была кровь, а над кровью — недобрый взгляд. — И есть сотня с прикосновением, шепчущих зверям, на одного прайма, который может перевернуть разум человека. И десять праймов на каждого полн-кровку, который может делать так же... Но я возьму мальчика. И мула.

— А. Ну, парень стоит двадцать крон, ваша святость. Как сын для меня... так оно и есть. Но Четыре-ноги, он не продается. Вот уже двенадцать лет, как я живу со стариком.

— Ты возьмешь десять за мальчика и крону за мула. На Коричневой ярмарке ты получишь молодого за пенни. Мой садовник и его сын помогут тебе дотолкать туда твою повозку. — Охранник шагнул поближе к священнику.

Гилджон сглотнул, все еще держа Маркуса за спиной:

— Десять. Десять я могу взять у человека в сутане. Как знак моей преданности Предку. Но Четыре-ноги...

— Ты продашь мне этого мула, Гилджон, или больше никогда ничего не продашь в этом городе. Одно слово в ухо капитану Херстину — и стража не пропустит тебя даже за городские ворота. Так что хватит с меня этой глупости. Крона за злобного мула, которого через сезон отдадут на клей и собакам на мясо. — Священник махнул рукой своему слуге. — Заплати этому человеку.

— Не делай этого! — Маркус вырвался из рук Гилджона, подбежал к Четыре-ноги и обнял мула за голову. — Он хочет убить Четыре-ноги!

Взрослые не обратили на это никакого внимания. Слуга достал из-под бархата потертый кожаный мешочек и взял первую корону. Похититель детей неохотно протянул руку, его лицо исказилось от противоречивых эмоций.

— Не надо! — закричал Маркус, дикими глазами глядя на них. — Это была моя вина, а не Четыре-ноги!

Слуга положил крону на морщинистую и грязную ладонь Гилджона: серебряная монета, отполированная от времени, со следами тусклости в бороздках, создающих лицо императора. Он отсчитал остальные, каждая звякнула о другую. На десятой Гилджон прикрыл ладонь.

— Видите ли... Четыре-ноги — это семья...

— Животное укусило меня. — Священник поднял руку, липкие струйки крови потянулись вниз до самого запястья. — Прими свою монету, похититель детей. Или ты настолько богат, что готов пожертвовать своими средствами к существованию ради старого мула?

Слуга сунул последнюю монету в полуоткрытую ладонь Гилджона. Дождь, который так долго угрожал им, начал накрапывать.

— Привяжи зверя вон там. Используй прочную веревку. — Священник указал на колонны, поддерживающие крышу над его задней дверью.

Гилджон взял недоуздок Четыре-ноги в свои руки, не обращая внимания на крики Маркуса.

— Извини, парень, — пробормотал он. Четыре-ноги позволил себя вести, но заржал от огорчения, вращая темным, влажным глазом в сторону Гессы. Она крепко обхватила себя руками, не желая ничего видеть, но и не в силах отвести взгляд.