— Да, жаль, что он далеко.

— Он бы всё это съел, — Гедвика показала на свою тарелку, а выражение ее лица ясно говорило, что она это точно есть не хочет.

— Давай оставим для него?

— Как? Далеко же нести.

— Не знаю. В пращу и закинем прямо ему в миску.

Я сделал вид, что замахиваюсь, и она снова рассмеялась. Наши девицы смеются не так — либо злорадно, если у кого-то что-то не получилось, либо жеманно хихикают. А у нее был искренний и добрый смех, будто я страх как удачно пошутил.

Тут и мама вошла. С Катержинкой и с горничной.

— О, да вы тут смеётесь? Все хорошо, познакомились?

Гедвика с готовностью кивнула. Она и так улыбалась, а тут прямо расцвела. У меня мама очень красивая, люди к ней тянутся, и Гедвика тоже, это хорошо.

— Да! Марек хороший!

Тьфу.

Мама оглядела стол и скомандовала:

— Валери, сюда кофе, пожалуйста… Яйца и колбасу уберите в холодильник до обеда. Чашки расставьте по кругу, потом можно приглашать.

Мы с Гедвикой переглянулись, не понимая, кого приглашать. Она перевела взгляд на маму и восторженно вздохнула:

— У вас такой красивый халат!

— Это пеньюар, — мама поправила Гедвику, но было заметно, что комплимент ей понравился, она оглянулась на зеркало на стене и улыбнулась. — И у Катержинки такой же.

Катержинка сидела в высоком кресле и болтала ногами. У нее был такой же розовый с голубым халатик со множеством лент и драпировок. Обычно ее за завтраком так не наряжают, значит, точно кто-то придет!

Гедвика тоже была одета не как вчера. Что-то на ней было знакомое, я посмотрел и сообразил — одно из маминых домашних платьев, только перешитое. Выглядело оно красиво, но я же помню, мама сама жаловалась, что материя колючая. Она не выбросила его только потому, что у нас дома ничего не выкидывают.

Горничная разлила кофе. Она только сливочник и сахарницу ещё не принесла, не поместились на поднос, и ушла за ними на кухню. Гедвика посмотрела на маму просящими глазами.

— Извините, пожалуйста, а можно… пить?

Как назло, в столовой не было ни кувшина с напитками, ни воды, только этот темный жаркий кофейник, как вулкан небольшой на столе. Мама налила кофе в чашку, от одного вида во рту горько.

— На, выпей.

Она взяла эту чашку с горьким только что сваренным кофе, поднесла ко рту, глотнула — ну понятно, какое у нее стало выражение. Некоторые вроде как любят черный кофе, значит, она нет. Мама не знала, получается. Конечно, откуда ей знать.

Горничная сунулась в дверь, позвала маму, та пошла за ней. А Гедвика так и сидела, глядя на свою чашку с черной горечью.

— Вот балда! — я быстро схватил тонкую фарфоровую ручку и вылил кофе в цветочный горшок. Он стоит на подоконнике, такой важный, крутобокий, земля в нем черная, рыхлая — незаметно. В нем растет пеларгония, против нее я ничего не имею, красивый цветочек, ну тут уж… Да ничего ей с одной чашки не сделается!

Гедвика смотрела на это вытаращенными глазами. Веснушки стали почти черными, потому что она даже побледнела.

— Ты что! Она же живая! И она любит сухость!

— Откуда ты знаешь? — мне не то, чтобы обидно стало, нет… Но я же выручил ее, чтоб ей не допивать этот дурацкий кофе!

— У нас такая стояла в интернате. У окошка в коридоре, только не пурпурная, а почти белая… стой!

Это она закричала на Катержинку. Пока мама вышла и мы заболтались, этой мелочи надоело сидеть смирно и она потянулась к кофейнику. Гедвика еле успела ее подхватить и посадить себе на колени.

— Глупенькая, ты же обжечься могла!

Катержинка обожает новых людей, потому что у них волосы. Разные, черные, светлые, длинные и короткие, кудрявые и прямые, как мимо такого богатства пройти. Маму за ее локоны она не таскает, видимо, привыкла. Няня обезопасилась чепцом. Зато к прочей прислуге Катержинка тянется и кричит:

— Дай!

От волос Гедвики Катержинка пришла в совершенный восторг: сперва замерла, глядя восхищенными глазами, а потом запустила руки в эту огненно-рыжую шевелюру.

Тут и мама вернулась, и не одна — с горничной, подносом, сливочником, сахарницей, няней и вчерашним фотографом:

— Вот, пожалуйста, несколько снимков можете сделать. Как видите, дети чудесно поладили…

Я удивился, узнав, что с кем-то поладил, а Катержинка не удивилась. Она посмотрела на фотоаппарат, который сегодня был ближе к ней, чем вчера, но волосы-то были ещё ближе!

— Тогда, пожалуйста, сядьте вот так, рядом, с одной стороны стола… вот так, замечательно!

Мы снова всей компанией позировали фотографу. Хуже всего пришлось Гедвике — в ее волосы вцепилась Катержинка. Лучше всего Валери — она только на одном снимке расставляла чашки.

— Дети проголодались, — улыбнулась мать, когда фотограф щёлкнул свои аппаратом в шестой или седьмой раз. — Я бы всё-таки попросила… сейчас прошло так мало времени… Как-нибудь в другой раз!

Фотограф рассыпался в извинениях и благодарностях. Мама и Валери, наступая на него, как Ян Собеский на турок, потихоньку вытеснили из столовой.

— Вот теперь можно налить нормальный кофе! — я обернулся к Гедвике и разозлился, честное слово — Каська у нее уже буквально волосы выдирала, а эта растяпа держала ее на коленях и улыбалась сквозь слезы.

— Ты с ума сошла? Это же больно! Она же рада стараться, она тебя вообще лысой оставит! — я разжал Каськины пальцы не без труда, если что-то хочет, то вцепляется в это намертво.

Каська осталась без добычи и захныкала.

— Не ругай ее, — стала заступаться Гедвика. — Она же маленькая!

— Ничего себе маленькая, ей четвертый год!

— А когда ей три исполнилось?

— В августе.

Она уставилась на меня в недоумении.

— Сейчас же август!

— Ну да.

— Так ей только три! Ты к ней строг. Это неправильно, — она стала подбрасывать Каську на коленях. — Вот мы едем-едем на лошадке…

— Не будешь строгим — она на голову сядет.

— Я не знаю, — сказала она неуверенно. — У нас в интернате таких маленьких не было.

— А какие были?

— С семи лет, со школьного возраста.

Я не удержался и спросил:

— А вас там били?

Она в изумлении уставилась на меня:

— Ты что!

— То есть нет?

— Нет, конечно!

Значит, про это врали?

— А вас там кормили?

Она захлопала глазами. Кажется, она не поверит, что я в гимназии учусь…

— Конечно, кормили. А то бы я умерла давно.

— Я не о том. Кормили только хлебом и водой?

— Нет, конечно! — она от возмущения подбросила Катержинку слишком высоко и та засмеялась. — Всем кормили. И суп был, и салат, и шницель с картошкой или рисом, и трубочки…

Гедвика перечисляла кушанья с таким удовольствием, что даже зажмурилась. Катержинка посмотрела нее внимательно и тоже зажмурилась, подражалка.

— А в карцер запирали?

Гедвика уставилась на меня так, будто решала, не опасно ли сидеть со мной в одной комнате.

— С чего ты это все взял?

— Так… Говорили.

— Никто нас не бил, ты что, если бы меня кто ударил, мой папа бы от него мокрое место оставил.

— Так у тебя папа есть?

— Да, — она опять обрадовалась, заулыбалась. — Он замечательный. Только он болен, серьезно болен сейчас, поэтому я попала в интернат, а потом сюда.

Мне захотелось сказать ей что-то утешительное:

— Ну… не грусти. Поправится твой папа.

Она тряхнула своими рыжими волосами, и зря, Катержинка собралась запустить в них ручки, но я был начеку:

— В кресло садись и ничего не трогай!

— Я тоже надеюсь, что он поправится, — вздохнула Гедвика, пересаживая Катержинку в большое кресло. — А она… она очень красивая, правда? — и шепотом добавила: — Как звезда.

— Кто?

— Мама.

— Моя мама? Ну да.

Она правда красивая, просто в комнате от нее светлее становится — вошла, подхватила с кресла Катержинку:

— Она тут не шалила? У меня сегодня просто сумасшедшее утро. Звонили из ателье, потом…

Появилась Валери с подносом. Мама усадила Каську за стол и повязала ей нагрудник.