И теперь мне предстоял неприятный разговор с Юлькой, с любым другим одноклассником это было бы в тысячу раз проще, потому что другой просто откажет, пусть даже нагрубит. Юлька же — о! Юлька умел мотать нервы не хуже взрослого. Когда он слышал, что нужной суммы на руках нет, он вздыхал, смотрел мимо, замолкал надолго, а потом начинал всячески намекать, что у него были покупатели получше, только он им отказал ради тебя, дурака необязательного. И ты ему обещаешь, объясняешь, предлагаешь взрослое умное слово «компромисс», а он продолжает смотреть мимо тебя и рассуждать вслух, сколько он потерял, понадеявшись. Сколько бы он уже выручил, если бы с самого начала заключил сделку с другим покупателем. Я несколько раз был в таком положении, когда два года назад собирал марки. Эх, и ерундой я тогда занимался…

Вообще, ничего не поделаешь, придется просить у Юльки отсрочку. А ещё надо подумать, что подарить Гедвике. Дома у нас считалось, что дети (то есть я, Каська же не в счёт) должны дарить подарки, сделанные своими руками. Хорошо, что давным-давно, в Закопане, меня научили резать и выжигать по дереву. Поэтому Каське я заготовил собачку — деревянную, гладенькую, отполированную, маме вырезал лебедя на дощечке, как на озере, особенно с шеей пришлось повозиться. Отцу — проще, ему я купил самую простую деревянную кружку и выжег на ней слова: «Ещё Польша не погибла». Да, не оригинально. Но пойдет. Все равно он всем недоволен, так всегда перед праздниками. Мама бегает за ним и предлагает:

— Может быть, ты просто устал, Север, как насчёт того санатория в Штеттине? Ты мог бы взять отпуск после Рождества и подлечиться!

— Ты же знаешь, я не люблю немцев, Вера, — морщится отец, и мать виновато замолкает.

А для Гедвики я вырезал кошечку. Маленькую и гладенькую, чуть-чуть подчернил ей мордочку и хвост, как сиамским. Только мне казалось, что этого подарка недостаточно. Отец говорит ещё, что подарок должен пригодиться, он иногда очень правильно рассуждает. У родителей и Катержинки и так есть все. А у Гедвики одежда не по размеру и папа умер. Да, она не знает про папу. Это значения не имеет…

Только мы с ней и не говорили почти все это время. На дачу мы больше не ездили, Катержинка в начале зимы захворала, и родители все выходные проводили дома. Мы виделись только за столом и утром, когда шофер отвозил ее в школу, а меня в гимназию. Так не поговоришь.

На улице все падал снег. Я оделся, думал сходить к Каминским и поиграть в снежки. А вдруг Гедвика внизу, вдруг она выйдет со мной, братья Каминские нормальные, они к ней хорошо отнесутся. Есть, конечно, у нас в классе кое-кто, кто давно не получал по морде. Не хотел бы по морде, не спрашивал бы ехидно: «А что это за рыжая оборванка у вас поселилась, Марек?» Я тогда смолчал, потому что маму жалко, она, как ей сообщают, что я подрался, несколько дней ходит сама не своя. Как будто я один дерусь, ведь не сам же с собой, верно? Но в следующий раз точно не сдержусь, и плевать мне, у кого папаша в юстиции.

Снега было мало, для игры недостаточно. На дорожках он почти сразу таял, на газонах облеплял траву и кусты. Я попробовал скатать снежок, у меня получился мокрый комок с истончившимися краями. Он исчезал на глазах. Послышалось пыхтенье — это садовник тащил на себе скамейку.

— Дайте я вам помогу, дядя Богдан!

Он сразу согласился, видно, скамейка и впрямь была неподъемная.

— Дай вам бог здоровьичка, пан Марек! Она ещё мокрая, тяжёлая такая стала. Облезла вся от дождей и морозов. Вот у меня в хатке пока постоит, я ее отполирую и подкрашу.

Мы втащили скамейку в домик. Тут тоже было прохладно, но хоть не мокро. Змея я перенес отсюда давно и спрятал в комнате. У стен стояли горшки, некоторые — прикрытые колпаками. Пахло землёй, сухой травой и мелом.

— Ну, идите с Богом, пан, спасибо вам!

— Дядя Богдан, — попросил я. — А можно, я ещё немного вам помогу краску сдирать? Или просто тут посижу?

— Да разве ж я вас гоню! Суконка у меня одна, я сам отполирую, а так сидите, сколько хотите, только господа не хватятся ли?

— Я недолго… Дядя Богдан, а вы же молодой были? Вы какие подарки дарили девушкам?

Он, не глядя на меня, вынул из шкафчика у стены черную тряпочку и положил ее на спинку скамейки. Проверил пальцем облупившуюся краску и не спеша заговорил, обращаясь будто не ко мне:

— Да уж, трудно теперь поверить, что старый Богдан был молодым. Был. Я тогда вашего возраста был, может, чуть старше. И глаза у меня тогда были зоркие, и стан прямой, и кудри льняные. И нравилась мне одна девочка… да нет, лучше сказать — паненка. Под окнами ее прохаживался за забором да вздыхал. Скажете, рано мне было?

Я горячо заверил:

— Думаю, в самый раз!

— Ну вот, — продолжал садовник, натирая доску суконкой. — Она из хорошей семьи была, мне не чета. Хотя и у меня матушка в сельской школе детей учила и очень огорчалась, что я к наукам не тянусь. Зато книги разные мне давала читать, особо сказка запомнилась про кузнеца. Как он для красавицы добыл сапожки у самой королевы, черта не побоявшись, и она его полюбила. Не за сапожки — за храбрость. Мне тогда, дурню, в голову втемяшилось, что неплохо бы клад найти. Потому что для той паненки я мог разве что нарвать цветов полевых. За садовые — уже хворостиной бы получил. И вообще, с кладом жизнь сразу стала бы интереснее, верно?

Я кивнул. Клад — это и впрямь неплохо.

— Бабка по отцу рассказывала мне, — дядя Богдан отложил суконку. — Отец у меня был человек худой, работать не любил, зато любил бутылку. Шептались, что за грехи матери, моей бабки, и что была она ведьма… Хотя дурости, верно, будь она ведьмой, разве не наколдовала бы себе и сыну счастье и здоровье? Так вот, она мне говорила про клад.

— Да! — обрадовался я. — Цветок папоротника!

— Цветок папоротника летом ищут, — возразил он. — А там дело было весной. Да и не было у нас папоротников почти. Клад, говорила мне бабка, открывается на Пасху. Только надо, чтобы совпала наша и ваша Пасха, а такое бывает не всегда. Тот год как раз такой был. Три ночи подряд надо было ходить на реку, выбрав место, где слышен колокольный звон от двух церквей. Первая ночь — на Великую пятницу. В полночь встанет над водой человек, лицом жидкий да дурной, волосы кудрявые, на шее петля. В руке у него осиновая ветвь, да такая, что кожу до костей прожигает. Поднимет он ветвь над головой и смотрит вокруг. А навстречу ему идет старик седой, одет богато, в руке держит за чуб голову отрубленную. А с другой стороны его за руку держит красавица, волосы черные распущенные, лицо как снег бело, а в глазах будто гвоздями поковыряли — две черные дыры. И скажет кудрявый человек: долго жду тебя, Иване. А старик ответит: что с того, что ты меня ждёшь, на земле я жил хорошо и богато, и с красавицей поцелуется, а губы у обоих будут в крови.

Я чуть со стульчика не свалился. Нет, я не верю, конечно, но это же интересно!

— И что?

— Ничего пока, предупреждала бабка. Надо прятаться и не говорить ни слова, не то налетят на тебя мертвецы и разорвут на части.

Старый Богдан замолчал. Посмотрел на суконку в руках, на хлопья краски, вытащил из шкафчика скребок.

— Следующая ночь, — неспешно заговорил он, — будет на Великую субботу. Надо прийти на то же место и слушать. В полночь на реке раздастся плеск, будто плывет сотня плотов, и послышится жалобный голос. Будет голос тот плакать и причитать: горе мне, беда, о, беда, попал я в немилостивые руки. Тут тоже молчать надо, ни слова не говорить. Это плывут старые боги, деревянные боги, в них веровали, пока не пришел Господь единый. Подашь голос, схватят тебя идолы и разорвут, чтобы выпить твою кровь. Ну а третья ночь — главная. Перед самой полуночью пойдет по земле женщина со свечой, сама вся в покрывало закутана, и будет всюду заглядывать — под кусты, под деревья, под крутой берег речной. Тогда не бойся, дождись, пока послышится полуночный звон из обеих церквей, и кричи смело: Тот, Кого ты ищешь, на небесах! Женщина обернется, и свеча в ее руках вспыхнет ярко, осветит всю землю. Тут ты и увидишь клад. Только пользовать его нужно на доброе дело, иначе быть беде.