Наконец, собравшись с силами и сделав над собой усилие, Шошанна резко боднула головой в лицо Фредерика, вынудив его ослабить хватку, несдержанно прошипев сквозь стиснутые зубы и отстранившись от неё. Воспользовавшись подаренными ей секундами форы, девушка нажала на курок. Послышался выстрел, и, открыв глаза, Шошанна увидела перед собой застывшее лицо рядового, во лбу которого зияло пулевое отверстие. Вот только целилась она не в лоб, а в грудь…

Справившись с испугом, Шошанна сбросила с себя тело Цоллера, в ту же секунду встретившись взглядами со стоявшим в коридоре, недалеко от распахнутой двери, штурмбаннфюрером Дитером Хельштромом, что сжимал в руке Вальтер. Взгляд его был холодным, почти мёртвым, а лицо — болезненно бледным. Шошанна впервые видела штурмбаннфюрера в таком виде.

***

Смотреть на Цоллера было для Хельштрома той ещё мукой. Видеть же его лицо на огромном экране казалось настоящей пыткой. Штурмбаннфюрер едва сдерживался, чтобы не заснуть прямо в кинотеатре, прямо на этой чёртовой премьере, которую он ждал меньше всего на свете и которую уже ненавидел всей душой.

Фильм тянулся до невозможности медленно, и Хельштрому всё труднее было сдерживать ленивые и скучающие зевки. Курить хотелось безумно, но ещё сильнее штурмбаннфюреру хотелось повидаться с владелицей кинотеатра…

Хельштром сам не мог до конца понять, что с ним творилось, однако предполагал, что существенную роль в происходящих в нём изменениях сыграла именно еврейка, столь умело скрывающаяся за личиной француженки Эммануэль Мимьё.

Удивительно, он даже имени настоящего её не знал, хотя был знаком с ней не один день.

И тем не менее псевдо-Эммануэль играла в его жизни довольно существенную роль. По крайней мере, последнюю неделю уж точно.

Конечно, первое время Хельштром видел в ней лишь способ развлечься — скоротать время за приятным (для него уж точно) занятием. Однако чем чаще он виделся с ней, тем больше желал новых встреч. Казалось бы, новые «свидания» должны были утолить его жажду, однако они только усиливали её, делая почти нестерпимой. И Хельштрому, дабы подавить настойчивые мысли, приходилось выкурить не один десяток сигарет.

Возвращаясь от Шошанны, Хельштром принимался нетерпеливо расхаживать по своей просторной квартире, изредка садясь в высокое кресло и почти сразу же вставая с него. Создавалось ощущение, что штурмбаннфюрер не находил себе места. И в некотором роде так и было…

Вначале, только встретившись с еврейкой, Хельштром не нашёл её ни красивой, ни обаятельной, ни тем более роскошной. Наоборот, она показалась ему неинтересной и невзрачной — настоящей серой мышью, на которую он бы ни за что не обратил внимания, если бы обстоятельства сложились иначе. Однако, проведя в её обществе некоторое время, Хельштром начал замечать то, что раньше от него было сокрыто.

Наблюдая за поведением девушки, ловя её взгляды, подмечая малейшие изменения мимики и жестов, штурмбаннфюрер понял, что Эммануэль Мимьё — куда более интересный экземпляр, чем может показаться на первый взгляд. Молодая — даже слишком — владелица кинотеатра старалась вести себя сдержанно и непринуждённо, однако очень скоро истинная сущность её дала о себе знать.

Псевдо-Эммануэль выдала себя с потрохами в тот момент, когда в зале, где они обедали, появился Ганс Ланда. Театральная маска была сброшена с девушки, и перед внимательным и изучающим взглядом Хельштрома предстала напуганная до дрожи серая мышь, что боялась даже посмотреть в сторону Охотника на евреев. Тогда-то штурмбаннфюрер её и раскусил.

Конечно, вначале ему хотелось выдать её с потрохами, тем самым хорошенько щёлкнув по носу гордого и самодовольного Ганса Ланду, что считал себя лучшим из лучших. Однако потом, немного поразмыслив, Хельштром отказался от первоначальной задумки, решив использовать известную только ему правду в своих целях.

Сперва всё происходящее было для Хельштрома одной большой игрой — изощрённой, опасной, бесчестной, извращённой. Однако потом он начал замечать творящиеся в нём изменения, которые напугали его, сбили с толку, обезоружили… А игра, в которой ему изначально была отведена роль того, кто устанавливал правила и управлял игроками, ополчилась против него. И Хельштром, сам того не заметив, поменялся местами с еврейкой. И теперь не он, но она решала, какой ход будет следующим.

Сама того не понимая, Эммануэль Мимьё заполучила власть над штурмбаннфюрером, вынудив его плясать под её дудку, — в том смысле, в каком сам Хельштром понимал это выражение.

Не привыкший подчиняться и делить с кем-то власть, он тем не менее позволял еврейке вновь и вновь переходить черту дозволенного. Конечно, штурмбаннфюрер держал её в узде с помощью угроз и шантажа, но лишь в качестве своеобразного «гаранта безопасности». Претворять свои угрозы в жизнь Хельштром не намеревался, по крайней мере, до тех пор, пока еврейка ему не наскучит.

Однако, к удивлению Хельштрома, даже спустя неделю он не потерял интереса к ней, наоборот, почувствовал, как тот возрастает с каждым днём, превращаясь в нечто иное, — более противоречивое, глубокое, запутанное и необъяснимое.

Штурмбаннфюрер упорно избегал понятия «любовь», убеждённый в том, что питаемые к еврейке чувства не имеют ничего общего с любовью. Похоть, желание обладать, собственничество, увлечённость — что угодно, но только не любовь. В глубине души Хельштром даже сомневался, что способен испытывать столь сильное чувство, особенно по отношению к той, которую должен был презирать и ненавидеть всей душой.

Однако сказать, что Эммануэль ему безразлична, Дитер Хельштром тоже не мог, ведь это было бы самой настоящей ложью. К тому же сентиментальный порыв, которому он поддался прошлой ночью, красноречивее любых слов говорил о том, что девушка ему отнюдь не безразлична.

Нет, она не была ему безразлична. И будь Хельштром сентиментальнее и наивнее, он бы, наверное, даже сказал, что полюбил её. Однако штурмбаннфюрерам не пристало питать нежные чувства к еврейскому сброду, и Хельштром, преданный идеалам Третьего рейха, вновь и вновь повторял про себя эту мысль, пытаясь вбить её, подобно строительному гвоздю, в свой разум. И вместе с тем хотел послать ко всем чертям и Гиммлера, и Гитлера, и весь Третий рейх.

Неслышно вздохнув и потерев пальцами лоб, Хельштром едва сдержался от натянутого смешка. Когда же он вновь поднял взгляд, то заметил, что место Цоллера пустовало. Напрягшись всем телом, штурмбаннфюрер принялся как можно незаметнее оглядываться по сторонам в поисках рядового. Однако того в зале не было. И Хельштром, догадавшись, куда именно направился проныра-Цоллер, почувствовал неожиданный прилив гнева.

«Что, Цоллер, почувствовал себя увереннее с медалью героя на лбу?» — пронеслась в голове Хельштрома полная желчи и ненависти мысль, и он, встав с кресла, направился к выходу из зала, до конца не понимая, с какой целью делает это.

На задворках разума пронеслась мысль о том, что движут им ревность и эгоистичное желание уберечь своё. Однако Хельштром тут же осёк себя вполне закономерным вопросом: «Когда уже еврейка успела стать моей?»

Только недавно он уверял себя, что не любит Эммануэль, и уже через минуту, осознав, что Цоллер направился к ней, наплевал на собственные уверения и последовал за рядовым, подобно эмоциональному и вспыльчивому юнцу. Хельштром даже не знал, что скажет или сделает, когда увидит этого расфуфыренного героя Третьего рейха. Конечно, применять физическую силу он не планировал. Да и зачем?

У Хельштрома было оружие куда более действенное, поражающее не в бровь, а в глаз. И оружием этим он считал свой острый язык, что ранил людей получше любого ножа. И в случае с Цоллером Хельштром намеревался воспользоваться своим «оружием», раз и навсегда лишив рядового желания любезничать с мадемуазель Мимьё.

Однако дипломатический — как называл его сам Хельштром — способ договориться потерял всякий смысл, стоило только штурмбаннфюреру увидеть, как рядовой, прижав своим весом к полу брыкающуюся еврейку, задирает красную юбку её платья…