Потом возле храма мы ели кичери в тарелочках из пальмовых листьев, ели самосы, сладкие ладду, ели рашмалай пластмассовыми ложками, пили манговый шейк, пили молочный коктейль. Винкей покупал мне все угощения, которые там продавали.

Мы подошли к краю площадки. Высоко! Весь Раджаджинагар видно: новые дома, где квартира стоит, как весь наш переулок, стеклянные стены биржи, Орион-молл. У подножия этих великанов, во дворах бедных, белье качалось на веревках. Винкей сказал:

– Попрошу, чтоб сестра с мужем сходили к твоей матери, да и поженимся.

Так все было, а потом жизнь началась.

Вот я живу в доме с названием «Шалом», которое придумали незнакомые люди другой веры. Даже дедушка не помнит, кто они были, откуда пришли. Этот дом долгие времена сдавали в аренду.

Я живу и не знаю, что значит это слово, и даже дедушка не знает.

Кроме меня в доме живут еще двенадцать человек. Мы расселились среди вещей, которые до сих пор не разобраны. Хотя с того дня, как я впервые увидела Винкей в нашем переулке, прошло семь лет.

А куда эти вещи раскладывать?

Дом – это кустик, на котором сидит стая птиц. Винкей, я и наш Сашу живем внизу, в корнях, сразу у входа. Наш этаж – комнатка и кухня. У нас есть кровать, где мы спим, и Сашу спит в наших ногах. У нас есть холодильник, шкаф, стул и узкая тропинка в кухню. Кухня за занавеской темная, потому что окно в ней выходит на стену соседского дома.

Лестница, под которой у нас душевая, ведет наверх, в комнаты свекрови и сестер Винкей, их мужей и сыновей. Дом не расширяется, как ветки, а комнатушек на втором этаже вон сколько! Они все перепутались друг в друге, отгороженные фанерой. Из них прорастает лесенка на крышу.

К крыше приделана комната-домик, в которой живут дядюшка, младший брат свекрови, и его семья. Мы, как толстые птицы, сидим на маленьком кусте.

Дом моей мамы прямо напротив. Иногда мама передает мне с крыши муку или яйцо. Свекровь не любит, чтоб я ходила к маме. Если я иду к маме, она ссорится со мной.

Я не хочу этого, я не хочу ссор. Я встаю в сумерках до жары и готовлю завтрак и обед на всех. Я провожаю Сашу до кеба, который забирает его в садик, потом местным поездом еду в контору на станцию «Махатма Ганди». Я люблю ходить на работу. Там просторно и светло. В конторе мы смеемся, там есть горничная, она делает нам чай. Мы любим есть сладости – джалеби, педу, мы жуем карандату с орехами. Мы все приходим на работу отдохнуть.

Только наш начальник мрачный, смотрит тяжело и сам серого цвета. Но мы хорошо работаем, и ему нечего нам сказать, а пока его нет, мы опять смеемся и шутим. Мы зовем его Будду Бате – Серое Сукно.

Поздно вечером я возвращаюсь в переулок. Мама смотрит с крыши, что я вернулась, не заболела. Я машу ей с крыльца нашего синего дома – «Шолом». Я варю ужин, и к любимому сериалу свекрови он готов. Мы едим и ложимся спать. Каждый день такой.

Где я могу отдохнуть в моем доме?

– Аунти, аунти, почитай нам, аунти, – дети, друзья моего Сашу, несут потрепанную книжку. Для них я тетушка, как и остальные соседки.

Дети меня любят, потому что я с ними ласковая. Они заходят, когда хотят, и бегают по лестнице, запускают змея с крыши.

Я читаю им два стишка про то, что маме надо помогать, и про то, что барашек гулял на лугу.

Говорю им:

– Ну-ка выходите на улицу.

А они говорят:

– Почему?

– Я буду спать.

Они выходят и играют вместе с Сашу у самой двери на дороге. Это все равно что в комнате. Они играют, славные.

Я и сама такая была, тоже выросла на этой дороге, в узком коридоре между цветными стенами домов.

– Луковое молоко! Луковое молоко! – кричит торговец. Дети катятся, как горох, чтоб взять пять рупий у мам. Я тоже даю Сашу пять рупий.

Все пьют молоко из кружки торговца, у всех молочные усы. Винкей пьет, и молоко пачкает ему бороду.

Молока недостаточно! Мне нужно покормить Сашу как следует перед дальней поездкой. Я его кормлю из своих рук рисом. Как же он плохо ест! Мой ребенок должен есть лучше.

После еды под телевизор я покрываю его животик, шею и спину пудрой (обычно свекровь это делает, но сейчас она занята сборами). Одеваю его в белые шаровары и желтый камис. В первый раз я отпускаю своего ребенка так далеко, в другой штат. В первый раз за семь лет свекровь уезжает к родне и забирает моего мальчика. Мой ребенок, сын Винкей, тамиджан, его должны увидеть родственники в Ченнае.

Мы идем ко всем соседям, чтобы они попрощались, мы идем в храм. Гомон и гул на улице поднимается, как в птичьем гнезде.

На этой улице, если что-то происходит, так будто в муравейник засунули ветку – все начинают бегать. Мы возвращаемся в дом за большой сумкой, и я вижу, что сандалик Сашу потерялся.

– Где твой туфель? – говорю я.

– Вот он, мама, – он показывает на обутую ножку.

– А второй где? Дети, где его туфель?

– Мы ничего не знаем, аунти.

Сор с дороги мы сметаем под крыльцо, туда же мы льем мыльную воду. Сандалик тоже там плавает. Я его вылавливаю веником. Свекровь меня ругает за то, что ребенок поедет в мокром, простудится ночью. Я и сама чуть не плачу. Я молюсь, чтобы обошлось. Вся улица провожает их до ото на большой дороге. Мы с Винкей и дядюшка едем провожать до самого вагона. Мой сыночек уезжает к родне, я ему машу и машу, поезд давно уже уехал, а я все машу рукой.

Мы лежали с Винкей, слушали, как курлычет улица, постепенно стихая. В первый раз мы не задевали ногами Сашу, а свекровь не ходила мимо нас то в кухню, то на улицу, то в туалет. Обычно я всегда сижу на кровати и жду, пока она уйдет и наверху заскрипит ее бамбуковая раскладушка. Мне стыдно лежать при ней.

– Давай завтра сварим кастрюлю риса и всех детей на улице покормим, – сказал Винкей.

– Давай, – согласилась я.

Мы сделали вид, что спим. Потому что мы уже отвыкли вот так лежать совсем одни в комнате. Потом он погладил мои волосы. А я, такая глупая, взяла и сказала, что хочу еще ребенка. Он и говорит:

– Детка, посмотри на наш дом. Где здесь можно разместить даже самого малюсенького ребенка?

Фонарь так хорошо светил через приоткрытую дверь в улицу. Его лучи мерцали на лице Мариамман, которую Винкей привез из Тамилнада. Она подогнула ногу на троне, в свете фонаря переливалось красное одеяние, разрисованное позолотой. На самом деле это наша богиня Кали, просто ее так зовут на юге. Винкей говорил, что ее имя на тамильском – мать дождя.

Фонарь светил на баулы, не распакованные много лет, на холодильник, который торчит возле нашей кровати. Я заплакала, потому что очень хотела еще одного ребенка. Винкей сел на кровати, покачал головой, оделся и ушел. Скорей всего в магазин – выпить немного. Вот такая я глупая, испортила весь вечер. Он на меня разозлился, а я все равно его очень люблю.

Еще я подговорю Сашу, чтоб он вслух молился на весь дом и просил у Мариаманн брата или сестру.

Мое отражение колеблется и распадается в воде таза. Я мою ноги мужу. Незачем мыть его ноги каждый раз, без того они чистые. Где он мог их запачкать? В этот дом и былинка не просочится.

Вдоль стен разложена черная речная галька. Каждый священный камень я протираю дважды в день. Шелковым платком я смахиваю пыль с книг и с толстой тетради, в которую по приказу моего мужа записываю имена и прошлое браминов хойсала, карнатских браминов.

– Держи шторы закрытыми, – говорит мой муж. – Если солнце попадет на страницы, оно выжжет буквы.

В нашем доме серый воздух. Окна завешены тяжелой тканью. Когда глаза устают от мрака, я смотрю на улицу, чуть отодвинув занавеску с вышитыми темными листьями. Я думаю, что история благородных семейств браминов хойсала никому не нужна. За стенами течет другое время. Девушки ездят на мотоциклах, дети звонят по телефону прямо с дороги. Только моя жизнь медленно тлеет в старом доме в глубине Маллешварама. Я постарела и поблекла здесь. Мне некуда отнести мою судьбу. Родители, устроившие этот брак, давно ушли с дымом погребального костра. Здесь, в темном доме, я потеряла дочерей. Я и саму себя потеряла в этом доме.