– Пусть она поест бананов, чечевицы и картофеля, чтоб зачать сына.

– Нужно снять со стены Мариаманн и повесить Ханумана[26].

– Следи, чтоб она не пила ни молоко, ни йогурт, даже мороженое повредит делу.

– Когда останешься с ней, попей сначала кофе – семя, что несет мальчиков, станет быстрым.

Этот человек, похоже, ничего не слышал о хромосомах. Хоть на голове пройди через весь переулок, если отец не дает нужную хромосому, так нечего и думать о мальчике. Хотя я все равно очень надеялась тогда, на всякий случай варила картофель и покупала бананы.

Я чувствовала, что теряю себя среди всех этих людей, а мужа, в которого влюбилась с первого взгляда, так и не нахожу. Поговорить с мамой или сестрой я не могла, они бы сказали, что любовный брак сразу не предвещал ничего хорошего.

Когда прошел месяц со свадьбы, меня засыпали вопросами:

– Когда же мы услышим хорошую новость?

– Не хочешь нам ничего рассказать?

– Может, тебе уже пора кое в чем признаться?

«Они совсем глупые и не понимают?» – думала я. Мы хоть и ночевали на одной кровати, но от стыда даже за руку не держались. До самой поздней ночи двери нашей комнаты были открыты в улицу. До самой поздней ночи свекровь просиживала у нас на стуле или на крылечке, с которого и начиналась комната. Дядюшки и тетушки ходили что-нибудь взять в холодильнике. Какие новости могла я им предоставить, если я сидела на кровати, дожидаясь, когда они все уйдут?

Когда они засыпали глубокой ночью, я переодевалась в туалете и ложилась на самом краю. Винкей к тому времени уже крепко спал. Он-то спокойно мог спать при маме и сестрах. А как бы я улеглась на глазах свекрови? Она бы тогда обсуждала с соседями, что я ленивая.

Спустя месяц мы с мужем стали привыкать друг к другу. По ночам мы разговаривали шепотом, чтоб никто не услышал:

– Почему вся твоя семья рожает нашего ребенка? Мне всего-то двадцать три. Каждый разговор о детях и о детях. Это действует на мои нервы, – говорила я едва слышно.

– Успокойся, детка, – шептал Винкей. – Я знаю, что этот вопрос тебя злит. Они так спрашивают из-за меня, они обо мне переживают, а вовсе не хотят тебя обидеть.

Эти слова меня еще больше расстроили. После месяца брака мы оба все еще не знали друг друга. Но с тех пор Винкей начал как бы невзначай касаться моей руки, чаще заходил на кухню, если я случайно оставалась там одна, чтоб сделать свекрови ее любимый кофе: черный с пенкой. Вся его семья продолжала ходить за нами по пятам со своим назойливым вопросом, подсовывать мне бананы и забирать от меня молоко.

Однажды мы все сидели и смотрели старую кассету с тамильским фильмом. В фильмах Колливуда всегда такие громкие барабаны, и ни слова не поймешь: вместо ха – па, вместо ке – че. Но кое-где было смешно. Потом я заметила, что Винкей совсем не смотрит, а подает мне какие-то знаки. Я пригляделась, а он показывает глазами: «Иди вниз, иди вниз».

Я потихонечку спустилась будто бы в туалет, а сама стояла возле лестницы. Через десять минут долгого ожидания он тоже спустился. Мы стали целоваться как безумные. Было так сладко! Винкей закрыл дверь на улицу, и мы пошли на нашу кровать. Мы легли и как дикие обнимались, гладили друг друга. Вдруг я услышала, что его сестра идет, ей хватило ума запеть тамильскую песню из того кино:

– Канаве, канаве, визшил нигаш ниджаме.

Мы вскочили, поправили одежду. Винкей сделал вид, что роется в холодильнике, а я от стыда ушла на улицу и стала мыть ноги под краном.

Не знаю, как люди в тесных лачугах умудряются производить детей десятками. Мы не справлялись даже в доме.

А как было в прежние времена! Особенно в муссоны, когда вся семья оказывалась в одной комнате. Впрочем, раньше люди работали в поле и в саду. А куда ты уйдешь в Раджаджинагаре, где повсюду соседи и даже в туалете слышны их голоса?

Моя мама молчалива, но мудра. В один из дней она подошла ко мне на улице и сказала:

– Завтра я поведу дедушку к врачу. – И ушла.

Я взяла ключ, который всегда у нас лежит под ковриком у входа. Я сказала Винкей:

– Берег чист.

За тот час, что мама с дедушкой ходили в госпиталь на соседнюю улицу, мы успели зачать нашего Сашу.

Да, мне было так одиноко в этой тамильской семье, хотя я была окружена людьми. Я словно не могла быть собой, боялась, что обо мне подумают, что скажут, не решат ли, что я недостаточно хороша для Винкей. Первое время я больше молчала, что бы ни обсуждали: от блюда на ужин до телевизионного канала. В те дни мне казалось, что девушка во мне умирает.

Все изменилось, когда мою беременность было уже не скрыть, и приметы говорили о том, что это мальчик.

– Твой живот треугольный, Джали, хороший знак.

– Твое лицо стало совсем темным, значит, в животе у тебя завелся сын.

– У тебя соски стали черными? – спрашивали шепотом сестры Винкей.

Я кивала, и они одобрительно качали головами:

– Все приметы говорят, что это племянник!

Стоило мне поесть сладостей, все ликовали – сладкое хотят только будущие мамы сыновей.

– Где у моего внука голова? – спрашивала свекровь.

Я говорила, что, кажется, слева.

– У Винкей будет сын, – сообщала она соседям.

– У тебя живот болит или спина? – узнавали женщины нашего переулка.

– Мне кажется, что и живот, и спина.

– Бог благословил вас внуком, тетушка, – сообщали свекрови соседки.

В семье все стали кормить меня, спрашивать, какую передачу я бы хотела посмотреть. К нам в комнату принесли новый вентилятор, который прежде стоял у старшей сестры и ее мужа. Я боялась, что будет, если знаки окажутся ложными и мой ребенок вовсе не сын. Каждый день я осматривала живот в душе. Снимала маленькое зеркало с гвоздя, подносила со всех сторон. Четкая линия волос, что росла до пупка, говорила, что беспокоиться не о чем.

Приметы не обманули, накануне Дивали я стала матерью сына. С тех пор я уже делала в доме что хочу и когда хочу.

Скоро я привыкла к тому, что люди в доме с надписью «Шалом» не чужие, а «наши» или «мои». Я перестала ждать от них чего-то особенного, ведь они, как и я, просто жили здесь. Со временем мы стали больше смеяться и разговаривать. Я стала давать им уважение и любовь, они стали отдавать уважение и любовь мне.

Когда живешь с безумцем, сама становишься безумна. Мой муж уходит, а я остаюсь в темном доме, чтобы переписывать его книгу о чистоте людей нашей общины. Эта книга о превосходстве браминов хойсала не только над другими кастами, но и иными браминами. В его учении хойсала величественней тамильских браминов лейяров и ленгаров, керальских браминов намбудири, браминов Махараштры – кланов дешаст, читпаванов, пешв. Среди браминов хойсала он выделяет шривайншваров и смартаров как хранителей священной чистоты. Он пишет, что хойсала вишиштаадвайта испортили себя другими языками – тамильским и телугу, хотя это такие же дравидийские языки, как и каннада, на котором говорим мы. Он пишет, что мадхвами с севера Карнатаки чересчур напитались культурой маратхов, чтоб претендовать на право быть чистыми хойсала. Те хойсала, что селились на юго-западе, обесчестили себя гоанским языком конкани и порочными прибрежными манерами. В его книге только брамины центра сохранили незапятнанную культуру.

Он доказывает величие и божественность хойсала. Министры, вожди, философы, учителя, создатели трактатов о музыке, писатели, актеры и даже игроки в крикет из хойсала являются «величайшим живым светилом общества».

Демоны пишут эту книгу умом моего мужа: «Неприкасаемые должны оставаться на своем месте и выполнять приказы чистых людей. Недопустимо, чтоб загрязненные люди селились в местах, где живут люди, соблюдающие чистоту».

Я переписываю его черновики. Хоть я тоже из семьи хойсала, его книга не тешит меня, я чувствую горечь. «Необходимо расчистить общество, прекратить пагубное смешение на основе бездумной похоти. Те, кто призван служить чистым кастам и не способен в силу природной ограниченности на созидание высокого, должны продолжить служение тем, кто веками хранил культуру, во имя ее расцвета». Подобное писали кровавые диктаторы, и даже я знаю, что эти идеи мертвы. Только мой муж, безумец, заново открывает их для себя и желает доказать миру.