Он ведь злится на них не за такое отношение с людьми.

А за безалаберность. Что, делая это, они не «убирали» за собой и потому в итоге обрекли на смерть их мать.

Я понимаю, что за весь свой рассказ папа ни разу не выказал ни капли сожаления неповинным жертвам, которым он убивал. Обычным людям.

И необычным. Культовым историческим личностям.

Он рассказывал, демонстрируя сухие факты. Но я ни разу не услышала от него ни одной эмоции. Жалости, сожаления, тревоги.

Только злость иногда.

Да безразличие.

А нет. Один раз его голос наполнился нежностью. Когда он говорил о нас с Нейтом. Преимущественно обо мне.

Когда рассказывал, что чувствовал, когда понял, что его тысячелетнее одиночное скитание подошло к концу.

Опять-таки – разве это не чувство эгоизма?

Он сам в этом

(..да, мой эгоизм победил. я позволил тебе родиться, думая только о себе. не о той участи, на которую своим решением обрекаю тебя..)

признался.

Неужели от того человека, что родился в 932 году, не осталось совершенно ничего человеческого? Неужели он просто хорошо играл роль отца все эти годы? Не может же человек всей душой любить дочь, но не испытывать совершенно никаких чувств ко всему остальному миру?

Это невозможно.

Ты либо чувствуешь что-либо ко всем, либо в принципе не способен испытывать что-либо.

Я отталкиваю руку отца, когда он протягивает ее ко мне, и накидываюсь на него с обвинениями:

– Как ты можешь? Тебе совсем плевать? Даже на нашу семью. На Нейта! Он был моим братом! Твоим сыном! И единственное, что ты сказал мне на счет его смерти, это «ты не виновата?!».

Папа совершенно не пытается выразить раскаяния, а лишь глубоко вздыхает, как бы говоря «опять все по новой»:

– Солнышко, они были смертными и все равно бы умерли. И твой брат тоже, мы же уже говорили об этом. Понимаю, тебе пока сложно принять этот факт – но я уже привык терять смертных. Давно. Очень давно. Иммунитет, выработанный веками бессмертия. Ты тоже скоро им обзаведешься. Я был готов его потерять еще в тот момент, когда он даже не родился. Я с самого начала знал, что в итоге останемся только мы. Поэтому для меня новинки никакой.

Обессиленно облокачиваюсь на спинку кровати, и скупые слезы вновь начинает течь по моему лицу.

Я отмахиваюсь от отца и яростно, словно упрямый ребенок, цежу:

– Я не хочу быть такой. Не хочу быть долбанным монстром. Лучше уж смерть.

По папиному лицу пробегает тень.

Это не тень вины.

Это тень черного понимания.

Вероятнее всего, когда-то и он за свою долгую жизнь приходил к такому выводу. Как и к тому – что изменить ничего нельзя.

Решить что-то окончательно всегда может смерть.

А мы ее лишены.

Кажется, мне потребовалось гораздо меньше времени, чем моим теткам и дядям, чтобы понять истинную суть проклятия.

Это действительно проклятие, а не дар.

Как и родство с Вендиго, из-за которого во мне растет Тьма, которая и убила всех, кого я любила.

Я монстр, убивший всю свою семью.

Монстр, который не может умереть сам.

Монстр, который вынужден жить с этим вечность.

Смотреть, как сменяются года, века, тысячелетия. Как меняется и умирает планета, как высыхают океаны. Наверное, я смогу увидеть даже падение того мира, каким мы знаем его сейчас.

И со мной камнем всегда будут те люди,

(..но я уже привык терять смертных. давно. очень давно. иммунитет, выработанный веками бессмертия..)

которых я буду переживать.

День за днем, год за годом, эпоха за эпохой.

Мое тело начинает содрогаться в рыданиях. Я подтягиваю к себе колени и, обняв руками, утыкаюсь в них лицом:

– Я не хочу быть такой. Лучше бы не давал мне рождаться.

Папа пытается меня обнять, но я вновь яростно отталкиваю его и кричу:

– Ты чертов эгоист! Чертов слабак! Ты обрек меня на это, только что бы не страдать самому! Тебе плевать на всех, кроме себя!

– Это не так – мягко замечает он – я люблю тебя, солнышко. Так сильно люблю. Клянусь. Больше всего на свете.

– Больше всего на свете ты любишь упиваться собственной местью. Ты не мог ответить маме на ее любовь только потому, что для нее у тебя просто не осталось в сердце места! Оно все занято злобой и обидой на весь окружающий тебя мир! – я вновь утыкаюсь лицом в колени и рыдаю.

Он меня не трогает.

Не знаю, сколько проходит времени прежде, чем папа легонько касается ладонью моей спины. Потом, не получив отпора, так же осторожно прижимает к себе. В итоге мы так и сидим. Я, обняв свои колени – а он меня.

Два человека, два монстра, два гибрида – единственные оставшиеся друг у друга на все их бессмертие..

..Выплёвываю белую пенистую массу, что осталась во рту после почистки зубов. Полоскаю рот, умываюсь, вытираю лицо полотенцем и смотрюсь в зеркало над раковиной.

Недурно, но кончики волос надо бы подстричь.

Возвращаюсь в комнату и одергиваю шторы, открываю окно. Комната наполняется светом.

Теперь она кажется еще более просторной.

Выглядываю наружу – погода вроде отпад. Поскольку дверь в комнату осталась распахнутой, набираю в легкие воздуха и кричу:

– Пап! Пап!

Либо спит, либо не слышит.

– ПАП!

Мне лень спускаться.

Очевидно, он спал – потому что теперь я слышу его недовольный сонный голос:

– Что?

– Доброе утро! – усмехаюсь, все так же говоря в полный голос, чтобы он меня слышал через преграду в целый этаж – пора вставать, неженка!

– Кто-то сейчас договориться – слышу насмешливые нотки в его голосе.

– Па, можно я сегодня поеду в школу сама?

– Без проблем – саркастичный тон сообщает мне ответ раньше, чем я слышу фразу до конца – школьный автобус отходит через 20 минут.

– Да па! – возмущаюсь – дай поводить машину. Что ей будет? Ну купим новую.

– Научись хотя бы отличать газ от тормоза.

– Ну и пофиг – фыркаю – зато я научилась находить твои заначки! Скоро сама себе куплю!

Смеюсь, слыша его негодующее бурчание снизу.

Это он для виду.

Следующий раз просто не буду спрашивать. Возьму ключу и смотаюсь на его новеньком Ламборджини в школу. Он все равно не будет злиться.

Папа крутой.

Как минимум – потому что смог в такие короткие сроки вернуть меня почти что к нормальной жизни. Если бы не он, не знаю смогла ли бы я вообще когда-то жить, как прежде.

Не представляю, какого́ ему пришлось в свое время справляться с этим совершенно одному.

Я бы не вывезла точно.

Я не была одна. Он всегда был рядом. Даже когда я его посылала, кричала, отпихивала и обвиняла. Он никогда не уходил.

И тогда, через пару дней после того разговора, я наконец смогла достаточно довериться ему, чтобы сподобиться на попытку возобновить расспросы. Мне было крайне важно узнать одну деталь, которая сопровождала меня задолго до «того проявления тьмы» в доме. Которая была со мной с самого детства..

…я сажусь рядом с ним на диван. Вижу, как он краем глаза быстро стрельнул в мою сторону, но при этом даже не повернул головы. Делает вид, что не уделяет пристального внимания.

Понял, как сильно это меня раздражает.

Сейчас, по крайней мере.

Продолжает делать вид, что не замечает меня, пока я сама к нему не обращаюсь:

– Пап, можно тебя спросить?

Тогда он тут же с участием оборачивается:

– Конечно, принцесса – на его губах мелькает слабая теплая улыбка. Такую я всегда видела только в свой адрес.

С самого детства.

Так ведь и началась игра «поймай», которая в итоге вывела меня к тому «человеку-в-варенье».