Это было длинное, мучительное утро. Я понимала, что не знаю, чего хочу, и это было по-подростковому стыдно. У меня всю жизнь были фантомные боли по старшей сестре или брату, которых я могла бы спросить, что делать. Ведь такой выбор только логическими цепочками не сделать, надо сердцем, а оно у меня выполняет функцию идеального насоса и советов не дает. Поэтому действует метод проб и ошибок, долгий, как трансатлантический перелет.

В детстве я думала, что буду как бабушка – портнихой, то есть модельером на современном языке. Но даже у кукол, которым я шила платья из старых носков, на глаза наворачивались слезы. Потом я подумывала о карьере актрисы – думала серьезно и регулярно, видимо, визуализировала эту самую карьеру. Следующим летом я решила, что я писатель, и начала думать, чем буду поражать. Конечно же, историей о трагизме большого города. Я завидовала авторам XVIII и XIX века, им было достаточно описать вид из окна, будь то грязные улицы Парижа или цветущие сады Англии. Но что-то мне подсказывало, что, родись я в Париже восемнадцатого века, я бы все равно не написала ничего стоящего.

Спустя какое-то время стремление быть полезной людям привело меня на день открытых дверей в медицинский. Я прониклась историями больных с зависимостями, читала про абстинентный синдром, перестала прогуливать биологию в школе. Потом решила осуществить детскую мечту быть кассиром. В магазине одежды я каждый день прикасалась к прекрасному: к деньгам и непосредственно к вещам. Но потом тщеславие во мне восторжествовало и я пошла поступать в МГУ. К тому моменту судьбе уже стало тошно от моих метаний, и она не позволила мне влиться в привилегированные ломоносовские круги.

Был отвратительно солнечный август. Я отнесла документы в мою будущую альма-матер – и мне стало страшно. Озабоченные девочки с родителями выходили из приемной комиссии. Озабоченные, худые девочки. Я же приду толстая и никчемная, как гид по некрасивой жизни. Я так не хотела.

Как все люди с драмой, я видела перед собой два возможных сценария: добиться головокружительных успехов или умереть. Я была уверена, если докажу обществу, что я чего-то стою, то поверю в это сама. Решила сделать себе красивую жизнь, так как быть по ту сторону зависти уже надоело. Интересно было узнать, как это, чувствовать себя нормальным человеком? Радоваться жизни? Кофе из стакана пить?

Нас научили биологии, физике, даже латыни, но такого предмета, как «Успешная жизнь», нигде не было. Не учили, как поднимать самооценку с колен и что отвечать пьющей матери, чтобы в тебя не полетела бутылка.

Я стала наблюдать за успешными, уверенными в себе людьми и все больше удивлялась. Как они эмоционально бедны! Как нетревожно живут, если родственники их поддерживают и помогают, никаких сомнений, тревог… Захотел принять решение – принял! Захотел поесть – поел. Никакой драмы, скучно.

Вряд ли им знакомо понятие романтического двоемирия, о котором рассказывают на уроках литературы. Когда хочешь другого, изысканнее и лучше, а обстоятельства не пускают. И ты сидишь, толстый и грустный, и плачешь в коробку дешевого печенья. Хочешь не реветь от бессилия, а беспечно жить, и красиво.

А если сильно захотеть, очень сложно расхотеть.

У мамы было странное представление о совершенствовании меня. Я была первым блином, который комом, и она с утра до вечера полировала мою самооценку. И сейчас, спустя годы, когда я уже в расцвете своих 21-летних сил, со знанием трех языков, нервным истощением и все еще без самооценки, мама интересуется, как мои дела. Говорю, диплом пишу. Теперь, когда ушли мои килограммы, она даже стала мной интересоваться. А я говорю, нет-нет, я лучше дома, с витаминами и чаем полежу, я, знаете ли, слаба – устала от красивой жизни.

Но обо всем по порядку.

Срочно надо было завоевывать общественное мнение. В университете меня никто не знал, идеально. Я достигла таких успехов в подавлении депрессии, что не всегда уверена, что она у меня есть. Обманывала в школе, обману и здесь.

Лингвистический образ жизни отлично способствовал похудению, обморокам и нервным срывам – то есть приведению меня в достойное стройное состояние. У меня были кое-какие деньги. Я никогда не тратила то, что дарили родственники, для которых мы изображали идеальную семью, а лично я – скромницу с благопристойными планами на жизнь. Таким не жалко подарить денег, все равно не потратят неразумно.

Мы учились в старом здании, похожем на Хогвартс, особенно по субботам, когда в коридорах не горел свет. В здании с гордым именем коммуниста Тореза. По статистике 82% россиян не говорят на одном иностранном языке, так вот мы пытались это за всех исправить.

Традиционное мнение о девушках-филологах не совсем соответствует действительности: здесь учатся не только серые чулки без макияжа и планов на будущее. Да и вообще лингвист и филолог – две большие разницы. Филолог любит язык, книги и свою кошку, а лингвист суров и любит спать. Он интеллигентен ровно настолько, чтобы уметь обо всем пошутить. Его чувство юмора не знает ни языковых, ни иных барьеров. С удачной шуткой можно выйти победителем из любой ситуации – а ведь это самое главное в жизни гуманитария.

Но и лингвисты бывают разные. Энтузиасты хотят во всем себя попробовать: и преподавать, и переводить, и провинции исследовать, пасти с англичанами коров. Жадные лингвисты набирают побольше языков и невпопад переключаются с французского на итальянский. Работящие учат детей и живут довольно скромно, часто замужем и с добрым псом. Еще есть счастливчики – они ездят на стажировки, пока я утешаю себя тем, что учусь в Москве, куда тоже много кто рвется.

В общем, все счастливые лингвисты похожи друг на друга, а каждый несчастный несчастен по-своему.

Но было и горе, которое нас объединяло: домашние задания. Щедрые, которые были совсем уже не домашние, но также трамвайные, маршруточные и электричные. Их было так много, что дергался третий глаз. Иногда мы прогуливали, чтобы успеть сделать больше. На Новый год просили у Деда Мороза свободное время. И да, в него мы верили больше, чем в себя.

Долгая дорога до университета имела свои преимущества. Пока граждане изучали карту метро, переговаривались или спали, мы делали задания на сегодня, завтра и вчера. Самая долгая дорога вела в желтое кирпичное здание, похожее на лепрозорий. Там можно было вешать табличку «Обратного пути не будет, мистер Фродо!» – вот какое это было место.

Чего только университет ни делал, чтобы закалить слабый девчачий дух. Ставил нам неудобные языки и расписание, уроки физкультурных пыток в лесу. Если верить слухам, которые мы и придумали, там действительно обитали таинственные твари. А в агонии человеку нужна вера хоть во что-то.

Два пруда в лесу рядом с лепрозорием отнюдь не были украшением окрестностей, это была наша спортивная площадка. Под присмотром преподавателя, который провел последние годы, работая с заключенными в полосатом (это тоже мы придумали, но было очень похоже на правду), мы в радости и в горе укрепляли волю и что угодно еще, только не здоровье. Каждому ставились баллы, и дороже всего стоили занятия в дождь, снегопад, грозу. Очень хотелось спросить – а если я умру тут же на тропинке у пруда, поставите автоматом 5?

Однако была физкультура и в начищенном до блеска зале. Но мы предпочли бы бежать по льду у прудов, чем встретиться лишний раз с дамой, которая валяла нас по полу (возвращаясь к вопросу чистоты) и ставила эксперименты на наших хрупких лингвистических телах.

На первом курсе казалось, что мы все умрем прямо там, не дожив до конца пары, но напряжение первого года спало, и мы стали ходить куда-то, к нам вернулись хобби, прошел нервный тик. Я вспомнила, что хотела строить какую-то там успешную жизнь.

Второй год порадовал нас сполна. Ощущение себя лошадью, запряженной в плуг, стало привычным, почти приятным. В июне мы по традиции страдали от несправедливой сессии. Мне и моим соратницам достался могучий французский язык. Сдавали его хохотливой убийце юношеских надежд, от которой выходили с тройками и дрожащими руками. Как мы ни грызли гранит ее французской науки, убедить ее все равно не получалось. Она говорила: «У Вас все хорошо, но Вы все равно приходите в сентябре!» – и махала приветливо ручкой.