К десяти годам она отрастила волосы до середины спины, а у меня за спиной были три года суицидальных планов. Волосы у нее были темно-русые, идеально прямые. Мама водила ее на недели мод, покупала ей дорогие платья, которые она носила с достоинством, несмотря на свой еще неосознанный возраст. В такие дни они шумно собирались, смеялись, потом надолго уходили, а когда возвращались, подолгу пили чай и обсуждали насыщенный день. Ей было хорошо, она почти не пила.

Иногда я нарочно нарушала их идиллию. Когда Вика только родилась и мама бегала вокруг нее, я стала драться в школе. Маму вызывали в школу, она негодовала, но не ходила. Училась я как на зло хорошо, но рассказывала ей только про оценки ниже пятерок – пусть мучается. Я требовала слишком многого (замечать меня), и вскоре она перестала это делать. Даже перестала попрекать меня лишним весом.

Когда я заканчивала школу, они предложили мне пожить одной под предлогом того, что пришло время учиться самостоятельности. Просто отселим ее куда подальше, придумали они с белым воротничком. Так Вике перешла по наследству моя комната с недурным видом из окна. А у меня начинались лучшие годы моей жизни, еще лучше, чем прежде.

Я сидела на жестком стуле и думала, что же мне теперь делать. Я только пришла с выпускного. Вокруг меня – пустая квартира, коробки с вещами по стенам. Рассветало. Знаете, что делают страшные девочки по окончании школы? Конечно, плачут! У меня не было перспектив, не было друзей, самооценки. У меня отклеивались обои! Все было против меня! Меня полнило черное платье, функция которого – стройнить!

Дарить мне подарки – вот это было особое развлечение. Когда мне исполнилось десять, белый воротничок принес красивую коробку с маленьким бантом. Я обрадовалась, бросилась ее открывать, потому что еще верила людям. Там лежало красивое переливчатое платье цвета морской волны. Я его поблагодарила. Он сказал: «Примерь».

Платье было мне безнадежно мало. Я боялась натягивать его дальше, потому что могла порвать. Подумала, он ошибся с размером, с кем не бывает? Принесла платье обратно, сказала, какое оно красивое, но я не могу его принять. Он как-то криво улыбнулся и вышел, ничего не сказав. А потом они с мамой сильно смеялись в соседней комнате.

В детстве я смеялась над тем, как же много наплакала Алиса в мультфильме, а теперь сама ревела без конца. Хорошо, допустим, я толстая, некрасивая, говорила я себе. Надо это принять и двигаться дальше. Кем я хочу быть? Что умею делать? «Ты умеешь жрать,» – подсказывало подсознание, и я снова ревела в утренней тишине.

«Меня зовут Маша, и у меня комплекс великих дел!» – так началась бы моя история в клубе каких-нибудь анонимных -голиков. «Здравствуй, Маша!» Меня всегда удручало, что я не Ленин и не Толстой, а только одно большое ХОЧУ, когда хочется подвигов, а силенок мало. Всегда было стыдно за мою никчемность, внешность и бесталанность – это самоощущение всегда со мной, вернее собаки, которой у меня никогда не было. Такое стремление не жить мирно со своими мелкими делишками, замужем за преуспевающим мужчиной, как хотела мать, а этим успешным мужчиной быть. Женщина – это такое украшение мужчины, аксессуар, который умеет готовить и продолжать род, говорила она. А я хотела быть в телевизоре. Но у меня не было талантов, было только тщеславие, которое с годами только разрасталось, все больше и больше, больше меня…

Меня ни разу не сбивала машина, я ни разу не тонула, самолет мой не падал, я не была во взорванном вагоне – и из этого делала вывод, что фатум хочет, чтобы я как можно дольше топталась на этой земле. Значит, я могу сделать что-то великолепное. Иначе зачем жить?

Лет с пяти я начала задавать себе вечные вопросы и с тех пор не могу остановиться. Я думала: вот если я умру рано, это просто бесполезный человек умрет? Или я не успею сделать что-то выдающееся? Что-то сделать для своего бессмертия – вот моя формула смысла жизни.

А потом я спрашивала: достойна ли я, злой, недовольный ребенок, красивой жизни? Кожаного дивана? Красивого пальто? Как будто все сомнение мира по какому-то странному наследству перешло мне. И с годами это стало только «глубже и изощреннее», как написано в учебниках по истории про контроль над обществом в советской России. На мне, наверное, проклятие. Проклятие познания добра, зла и себя. Федор Михайлович меня бы понял.

Я никогда не находила себе места. То хотела изменить мир, то вдруг не хотелось ни к чему стремиться, вегето-сосудистая дистония души. Но все искали себя, и я искала. Кто я: фермер? Или, может, кассир? Хотелось называться гордо, вроде «Я хирург, я спасаю жизни» или «Божественный актер». Я завидовала тем, кто не искал ни себя, ни призвание. Тем самым, которые живут ради самой жизни, наслаждаются каждым днем. Тем, которые смеются в 32 зуба из-за прозрачных стен кафе, ходят на концерты вечером по будням и на свидания по выходным. Умеют жить. Но каждому свое.

Мне всегда было сложно жить в Москве, но выбора у меня не было, я здесь родилась. Если вы имеете понятие о родине и некогда испытывали причастность к какой-то части земного шара, я вас поздравляю. Я вот не люблю Москву, она много требует, такая быстрая, громкая, современная, я устала бежать еще в детстве. Я не успеваю. Здесь действует правило Черной Королевы: «Приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте! Ну, а если хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать, по меньшей мере, вдвое быстрее!» Я очень уважаю и люблю Россию. И очень хочу уехать отсюда навсегда.

Даже маленькая я не чувствовала, как Москва огромна. За 18 лет я не обошла и половины города! Одна Третьяковская галерея чего стоит: ее мне не удалось обойти целиком, даже если восторг от картин оставался со мной дольше физических сил. Территория – ее у нас слишком много. И мы, русские, полжизни ищем себя в широкой средней полосе.

Говорили мне – путешествуй. Нет, спасибо! Путешествуйте сами. Я возвращалась из пары отпусков («Вике нужно на море») и чувствовала себя вырванной из контекста. Куда идти, что делать? За границей все по-другому, ты чужой и свободный, а тут снова права, обязанности, социальные роли. Или завоевывай общество – или снова плакать в печенье.

Говорили – просто поверь в себя! Но у нас в стране верить можно только в бога.

Говорили – искусство! Но я плохой ценитель прекрасного. С настоящим искусством нелегко тягаться, а быть ленивым потребителем я не могу. Да и какое творчество без чувств? Но я люблю требовать от себя невозможного. Планка перфекциониста у меня высока, на ней и повешусь в один прекрасный день.

Мне нравятся, например, горы. Они у меня в крови. Там я чувствую себя, как дома. В каком-то затерянном детстве, когда я была еще худой и достойной маминого общества, мы с ней ездили на лошадиную ферму высоко в горах. Это было в Турции. Больше всего я запомнила лошадей и счастливых детей постарше, которым разрешили кататься самостоятельно.

– Ты упадешь, а у тебя скоро соревнования, – сказала мне мама.

В этот момент я разлюбила танцы.

Там были красивейшие сосны, эвкалипты, египетские розы, фиолетовые акации. Зеленые горы, как будто присыпанные глазурью, окружали со всех сторон. Хотелось посмотреть на них с высоты лошади. И я цеплялась за изгородь и тянула нос вверх, к прекрасному.

– Поехали отсюда, я устала, слезай, – дернула меня за руку мама.

Она думала, что знала о прекрасном все. Что платье от Валентино давало ей право судить, что красиво, а что нет. Красивая, она была «сосуд, в котором пустота». Ее видение мира сужалось ровно до того, что ей было нужно в данный момент, чтобы удовлетворить свои потребности сытого человека. Ей с детства все было дано: ласка, поддержка, право выбора. Она захотела быть дизайнером, и стала им без каких-либо препятствий со стороны родителей или судьбы. Она никогда не слышала слова «нет».

Но вот она стояла там, со мной, и ничего не видела, ничего не понимала, у нее не захватывало дух. Мы спускались по горным тропинкам и видели внизу синие лужицы озер в яркой зелени. Это были не городские воды Босфора, а настоящее, что бывает только в сказках, что хотелось унести с собой, не потерять. Все прекрасное, мне кажется, должно быть простым. Вот природа сама по себе искусство, и не надо придумывать никакой абстракционизм, никаких картин, написанных хвостом чьего-то кота.