У нее были изящные очки для воскресений. Она надевала их и отправлялась изгонять пылинки из нашего немногокомнатного жилья. По натуре она была ленива, и я видела, что уборка доставляла ей почти физическое страдание, и иногда мне было ее жалко. Пока я не разучилась чувствовать вообще.

В один воскресный субботник, когда голод победил страх, я вышла на кухню и стала варить кашу. Готовить я не умела, да и до плиты как раз только начала доставать. Каша не удалась, но все же казалась мне лучше голодной смерти. Вот японцы любят смерть, особенно героическую, от меча достойного врага. А от голода как-то не поэтично.

Мама стала разглядывать, что за дела творились на ее кухне, а потом стала демонстративно звонить подруге, рассказать, что вдобавок ко всем моим достоинствам я еще и волшебный повар и все сожгла.

Частью воспитания были познавательные беседы на тему отвратительности меня, отца, окружающих. Не было и кусочка наших личностей, который бы ее устраивал. Отца тогда уволили, он еле устроился на низкооплачиваемую работу, и мы вроде как не могли позволить себе излишеств. Он больше не мог потакать ее капризам и выдавать деньги на журналы/сумки/платья/пирожные, которые она поглощала в избытке, пользуясь быстрым метаболизмом, который некогда, пожадничав, не передала по наследству мне. Она кричала и кричала, что только она понимает, как на самом деле обстоят дела у нас в семье (то есть какие мы идиоты), что нам повезло, что есть хоть один здравомыслящий человек в доме (показывала пальцем на себя), но что мы не считаемся с ее мнением, что она для нас – всё, а мы – ничего. И продолжала каждый вечер есть свои пирожные в прежних количествах, вознаграждая себя за тяжелую жизнь в окружении идиотов нас.

В одном она была права: мы действительно были слишком разные, чтобы встречаться каждый день за одним столом, но она упорно нас собирала. Идиотов надо дисциплинировать.

– Ешь ножом и вилкой, – раздраженно говорила она мне. – Ты что, из деревни? Есть нормально не можешь! Ты что ничего не ешь? Не оставляй ничего, ешь, сколько положили. Нет, добавки нельзя, посмотри на себя в зеркало. Ты же девочка, а жрешь, как мужик! Кого я родила? – она переключалась на отца. – Все твои гены, она даже вилку нормально держать не может! У всех у вас руки из жопы растут! Что ты молчишь?! Скажи ей, чтобы не раздражала меня!

– Как вы мне надоели! – продолжала она, подкрепив силы заказной лазаньей. – Ненавижу вас! Все для вас делаешь, а вы – ничего! Приходите как в ресторан! Всё вам подай-принеси!

Какой-то бес – ибо кто еще это мог быть – подарил ей злой язык, и она благодарно им пользовалась. Отцу говорила, что он не мужчина вообще, слабовольный и ничтожный, не может содержать семью. Ей не нравилось в нем буквально все – как он ходил, говорил, ел, не нравилась одежда, которую он носил. Как-то она отчитала его за одну из рубашек, забыв, что купила ее сама.

Я тоже ее вдохновляла: сижу неровно, жую громко, пью чай не интеллигентно, слишком громко размешиваю сахар, мало ем, много ем. Она хотела, чтобы мы были машинами, идеальными, выполняющими все ее пожелания и поручения. Слушая сказки в детстве, она, должно быть, решила брать пример не с золушек и принцесс, а с какой-нибудь страшной ведьмы. Один раз сделала что-то не так, надо шлепнуть, второй раз сделала – убить.

Эти знаменитые уловки: говорить, что все против тебя, строить из себя жертву, преувеличивать свое значение, любой вопрос переводить на свою тяжелую жизнь и всеобщее неуважение, грозиться что-то с собой сделать или уйти.

– Есть будешь? – кричала она неожиданно из кухни. – Нет?! А для кого я тогда готовлю? Горбачусь здесь для тебя целыми днями, а ты не ценишь!

– Тебе что, особое приглашение нужно? Может, еще хочешь, чтобы тебе готовили отдельно? Сплошные капризы!

– Жри нормально, мне за тебя стыдно!

– Быстро села, а то потом будешь рассказывать, что тебя плохо кормят!

– Ты что, опять нажрала бока, посмотри на себя! В забегаловки, что ли, со своими шлюхами ходила!

Шлюхи – это мои подруги.

– Посоли/намажь маслом, ты что, не можешь есть как человек?

– Сколько ты себе положила, обожраться решила? Другим оставь, ты и так как свинья!

– А это кто доедать будет? Кому я готовила? Неблагодарная!

– Ты все нарочно делаешь! Специально выводишь меня из себя! Довести меня хочешь, никаких нервов на вас не хватит! Да мне каждое утро повеситься хочется, как только вас вижу! И как только я оказалась в этой семье! Ради тебя все терплю! Чтобы ты в полной семье выросла! Как уйти от вас – вы же сдохнете! Вы же ничего не умеете! Как я вас ненавижу! – так она оберегала меня от психологических травм.

Я потом подумала: интересно, а кубометры слез в душе тоже записывали в счет коммунальных услуг?

Отца мать не любила, хотя сомневаюсь, способна ли она вообще на это чувство. Она бросила его из-за несоответствия своему уровню. После развода он так больше и не женился. Она часто кричала, что когда-нибудь найдет его мертвым в сугробе или подворотне – а потом сделала так, чтобы это обязательно произошло.

Она любила читать мне антиалкогольные проповеди и радоваться, какой правильный выбор сделала, разведясь. Поднимала за это несколько бокалов. Как-то уже после развода она не вернулась домой, а со мной тогда оставался папа. Он взял меня с собой, мы поехали ее искать. Нашли в одном из баров на коленях у злачного юнца. Папа вел меня за руку, я была такого маленького роста, что меня не сразу заметили. Потом над нами долго смеялись, пока не сообразили, что мы ее родственники. А сообразив, стали смеяться еще громче. Какой-то противный, сальный мужик хотел ухватить меня за щеку, живот, ноги, пока папа спорил с ней. Я шлепнула его по руке, он разозлился и замахнулся. Потом сделал вид, что даст пощечину, но остановил руку в паре сантиметров от моего лица, и все дико заржали. Мать в том числе.

Всю дорогу она кричала, что мы не даем ей жить. Папа просил ее замолчать, она била его по лицу, голове, стучала по куртке руками, которые не слушались. Я видела, он хотел ударить ее, отрезвить, но не стал. Хотя я считала, что она этого заслуживала. Я тогда сидела в углу заднего сиденья и плакала, а она закричала: «Успокой эту истеричку», – и, неловко извернувшись, дала подзатыльник, так что я стукнулась об стекло. Пошла кровь, я стала плакать больше, а она стала орать, что от меня одна грязь и надо было сделать аборт еще семь лет назад.

– Шесть, – сказала я тихо.

Но если от отца ей тогда удалось избавиться, то от меня отвязаться было не так просто. Она растила меня красивой мебелью, но я не вышла фасадом. Неловкая, не соответствующая ее стандартам девочка, слишком похожая на неудачника-отца. Она всегда хотела меня причесать, так как моя прическа казалась ей недостаточно аккуратной и модной, начинала рассказывать про то, что модно, и я даже забывала, что ненавижу ее, думала, что мы подружимся, что она может быть чуткой, человекоподобной. У меня всегда было много глупых надежд.

Перед одним из моих выступлений она отвела меня к парикмахеру и попросила сделать каре. «Вы уверены?» – несколько раз спросила девушка-парикмахер. Так я оказалась на натертом полу танцевального зала в красивом платье и балетных туфлях, а на голове у меня торчали непослушные пряди, не кудрявые и не прямые, но не поддающиеся укладке, торчащие во все стороны. Когда мы начали танцевать, а несколько раз наступила партнеру на ногу, потому что не видела, куда иду, волосы лезли в глаза. В довершение всего я подвернула ногу, упала прямо посреди латиноамериканской композиции и танцпола. Нашу пару дисквалифицировали. Еще я оторвала юбку платья так, что она продолжала держаться на каких-нибудь десяти сантиметрах шва, и стыдливо поковыляла за сцену, придерживая остатки платья рукой. В зале смеялись, мама тоже.