Тем временем дома меня ждала любящая мать.

– Что с лицом? Нечего мне тут рожи корчить. Опять чем-то недовольна?

– Со мной Кристина не разговаривает, – по глупости рассказала я.

– И правильно, ты ей не подходишь. Ты себя в зеркало видела?

«Толстая корова,» – говорили ее глаза. Она тяжело вздыхала, даже если заставала меня с яблоком в руке или просто в радиусе кухни. Когда я входила в комнату, они с белым воротничком демонстративно смотрели программы про худеющих или пластическую хирургию и с серьезными лицами обсуждали, как же мне «помочь».

В тот вечер мама больше не обращала на меня внимания, и слава богу. Я закрылась в своей комнате, легла на кровать и погасила свет. Я бы и рада поплакать, только как-то не получалось. Я стала думать, что со мной не так. Ночью мне снилась Кристина, она хохотала и тыкала в меня пальцем. И Даня там был, смеялся вместе с ней.

После этого я стала знаменитостью. Но за этот титул никто не хотел со мной соревноваться.

– Смотри, какие очки!

– Зато какая задница, как она только помещается на стул!

– Вот это сиськи, а ей точно 14?

Девчачьи, мальчишечьи, даже учительские пары глаз посматривали на меня исподлобья, сверху вниз и обратно. На меня, потом на телефон. Было чувство, что меня раздевают.

В золотой век нашей дружбы мы с Кристиной фотографировались в купальниках у меня дома, болтали про надвигающиеся каникулы. Она разубеждала меня, говорила, что я совсем не толстая, что вот такой фасон купальника мне пойдет – я надевала, она фотографировала, показывала мне. Мне даже не пришло в голову попросить ее удалить что-то. Там была я одна, была и с ней – чтобы был виден масштаб трагедии. И виден он был теперь всем.

Я быстро выросла, и мать часто приходила пораньше, чтобы неожиданно застать меня за чем-то развратным. По ее меркам, я должна была обязательно кого-то водить в дом. И когда она так врывалась, не предупредив, а я мыла посуду вместо того, чтобы прятать в шкаф малолетних (или сорокалетних) ухажеров, неоправданные ожидания злили ее еще больше.

Я стала играть в баскетбол, надеясь избавиться от ненавистных женственных форм и килограммов. Играла не очень хорошо, но отвлечься получалось. У меня плохо получалось сформулировать, что я чувствовала, но эти чувства мне точно не нравились. В школе один мальчик нюхал газ и умер. Никто точно не знал, случайность это или нет. «А ведь это выход», – подумала я. Но я не знала, где достать газ, поэтому решила запретить себе чувствовать. Нет чувств, нет проблемы.

– Хорошая ночь!.. – послышалось сзади.

Дело было на крыше. Я робко пыталась покончить с собой. Весенний ветер услужливо подул в спину.

– Тихая, ясная! – не унимался голос. – Звезды какие! Видно, завтра хороший день будет.

Я сделала шаг назад. Поежилась. Что ему надо, этому незнакомцу. Оглядела – мужчина неопределенных средних лет, старые джинсы, сигарета. Курит, наслаждается огоньками вдали. Как будто и нет меня.

– Вы любите театр? – спрашивает.

– Театр? Вы кто?

– Да я на 15-ом живу, сюда гулять прихожу. А тут вижу – ты… делом занимаешься! – сказал он шершавым голосом, как у старого кота, ухмыльнулся и подмигнул.

У него были лысеющие виски, щетина, тренировочные штаны.

– Ну так что с театром?

– Я… люблю театр, – сказала я, чтобы отвязаться.

– Да ладно! – устало махнул рукой мужик. – Все так говорят. «Я люблю искусство, театр, литературу…» А кто-то из них на самом деле любит? Да что в твоем возрасте еще можно любить? И как? Только так, ради приличия, мол, смотрите на меня, а тоже, как вы, человек! Тоже люблю, что другие любят. Да ты была хоть в нем, театре-то?

– Была.

– И понравилось?

– Нет, – нахмурив брови, припомнила я.

– А что смотрели?

– «Мертвые души»…

– Вот видишь, а говоришь «люблю»! Любить еще научиться надо. А вообще, театр… Я тоже его не люблю. Не понимаю. Ну ладно, – мужик затушил сигарету, подошел к краю крыши. – Ты, наверно, прыгать собралась? А я тут отвлекаю…

Далеко внизу залилась в истерике сирена.

– А чего прыгаешь? Еще не разобралась, что любишь, что нет, а уже… Эх… И что так? Жить тяжело? Ты расскажи, я, может, это… – хихикнул мужик, – компанию тебе составлю.

Не буду отвечать, подумала я.

– Жить не хочешь? А что, погода не нравится? Утром рано вставать? Задают много? Мама любить меньше стала?

– Не надо издеваться! В любом возрасте можно быть несчастным, – с важным видом произнесла я.

– Ну, можно-то оно можно! – вздохнул мужик. – А можно и не быть. Вот ты, например, театр не любишь. А его люди делают, декорации там, репетиции… Актеры целую историю умудряются рассказать. А такие, как ты, приходят, и говорят – не нравится! Или наоборот. А понимают они? То есть вы? Понимаете, что там такое в глубине запрятано? В каждом спектакле? В каждой реплике? В каждом бутафорском яблоке на столе? Не знаете. А уже говорите, мол, нравится-не нравится.

– А что там? В яблоке?

– Э, нет! Это надо садиться в зал и смотреть. А так тебе любой дурак на улице скажет, что там за смысл – а там его и нет, может. У каждого своя правда. Внутри она. Вот ее и надо понять.

– А как? – переступаю с ноги на ногу. Холодало. Пижама еще эта дурацкая, с зайцем. Надо было поприличнее одеться, что ли. Дело все-таки важное, один раз в жизни бывает.

– Ну, как-как… Путем проб и ошибок, так сказать, – ухмыльнулись усы мужика.

– А Вы поняли?

– И да, и нет… Понял, что достаточно мне… Хватит и того, что уже понято.

– И не ходите в театр?

Мужик долго и хитро посмотрел вдаль.

– Нет, не хожу.

– И не любите?

– Театр? Нет, не люблю. Эх, ладно! Поздно уже. Вставать завтра рано. Пойду я. А, и я… вроде как в спектакле играю… Ты если надумаешь, заходи. Спокойной… Ах, да, ты же не… Ну, ты там поосторожнее, – мужик кивнул на край крыши и пошагал прочь.

Такой странный, усатый, пришел и разрушил весь настрой. Я вспомнила, почему поднялась сюда. Почему так больно? Почему никто не слушает? Все что-то знают, но никто не рассказывает. Зачем это все? Тело это меняется. Очень страшно и непонятно. Почему все злые? Зачем взрослеть, если тут все так плохо, во взрослом мире? Все хуже и хуже? Зачем взрослеть, если мы все умрем? Почему кто-то стоит ночью на крыше, а кто-то обнимается у подъезда? Кто-то задает вопросы, а кто-то просто живет?

Сестру назвали Виктория, чтобы она не повторила судьбу неудачников с банальными именами. Их счастье было такое показное, что даже неприличное. Все суетились вокруг нее, маленького человека, который еще ничего из себя не представлял и не будет представлять, если ее как следует избаловать. Их воспитание заключалось в том, чтобы говорить Вике утром и вечером, какая она красивая и умная, а остальные положительные качества должны были приложиться сами собой.

Сестра унаследовала от мамы худощавое телосложение, быстрый метаболизм и чрезмерное самолюбие. Маленькая она была лучше, но потом ее испортили подарками и лаской. Она любила капризничать, выпрашивать, закатывать глаза. Быстро стало ясно, что она вырастет «настоящей женщиной», по всем стандартам матери.

Разбитые вазы и испачканные платья ей прощались. Отец был рад купить что угодно, выполнить любую просьбу. На дни рождения дарил ей самые красивые и экзотические цветы, заказывал самые дорогие торты. Мне кажется, если бы она попросила его купить ей слона, или крокодила, или подводную лодку – он бы все сделал, лишь бы это было в пределах его финансовых возможностей.

Она была красива той сладко-приторной красотой, когда смотришь на нее – и вроде глаз не оторвать, но и зацепиться не за что. У нее были довольно примитивные, но гармоничные черты лица, вздернутый капризный нос, небольшие губы бантиком, небольшие глаза – все в меру.

И как ее ни превозносили, она была все равно обычным ребенком, которого нужно было учить ходить, говорить, читать, который часто болел и плакал – и в эти минуты с ней была я, ибо должна быть в доме хоть какая-то мать.