- Тридцать девять. Давай-ка скорую вызову.

- Сдурела? – прохрипел Женька и снова закашлялся. – Какая, на хер, скорая?

- Рот закрой!

- Чего?! – он распух было, как рыба-фугу, но вспомнил вчерашнее и сдулся обратно. – Оль, перестань. Дай мне аспирину какого-нибудь.

- Ну да, аспирину. Тоже мне, доктор Пилюлькин.

После долгих препирательств мы все-таки договорились, что я дам ему ибупрофен и оботру прохладной водой, а если не поможет, то позвоню… ладно, не в скорую, в неотложку.

Через два часа температура поднялась до тридцати девяти и пяти, а от его кашля меня словно железной щеткой продирало. Не слушая протестующих сиплых воплей, я все-таки позвонила в скорую. Там не слишком горели желанием отправлять машину на температуру, но иногда я могла быть очень убедительной, особенно с учетом того, что неотложку пришлось бы ждать часа три. Вчера уже наждалась выше крыши.

Молоденькая девочка-фельдшер измерила Женьке давление, заглянула в глотку, наслушала в легких хрипы и заявила:

- Ну что, походу, пневмониечка у нас. Собираемся в больницу, молодой человек.

- Ни за что! – уперся Женька.

- Что за глупости? – возмутилась фельдшерица. – Взрослый человек, а ведете себя как ребенок.

- Взрослый. Поэтому сам буду решать. Никаких больниц.

- Девушка, ну скажите вы своему мужу, что это безответственно.

Мужу? Да ладно, хрен с ним, неважно.

- Женя!

- Нет!

- Ну не насильно же вас тащить, - девушка достала из сумки какой-то бланк. – Пишем отказ?

- Пишем.

- Причину какую указать?

- Не хочу.

Пока Женька царапал свой автограф, она набрала шприц из трех ампул. Без лишних церемоний задрала одеяло, заставила его повернуться на бок, приспустила трусы и вколола иглу в зад. Хотя, судя по ее виду, с удовольствием проткнула бы его насквозь - и да, я ее вполне понимала. Потом собрала чемоданчик, нацарапала на листочке названия каких-то лекарств, посоветовала вызвать скорую снова, если до завтра температура не спадет, а если спадет – то врача из поликлиники.

- Глубоко вам сочувствую, - сказала девушка, когда я провожала ее в прихожей. - У самой такой же дома.

Да блин, я сама себе сочувствовала. Потому что за два следующих часа Женька задрал меня так, что хотелось завизжать и придушить его подушкой. Он ныл и вредничал. Ему было одновременно жарко, холодно, душно, неудобно, хотелось пить, не хотелось пить, хотелось, но «не эту фигню». У него болела голова, горло, спина и задница от укола. Но «таблетки я уже пил, а спрей убери этот на хер, он мерзкий».

- Жень, ты всегда такой противный, когда болеешь? – не выдержала я. – Или только со мной?

- Если я такой противный, можешь проваливать, - по-тюленьи фыркнул он.

- А ничего, что я у себя дома?

- Ну тогда я уйду.

- Да хватит уже! – заорала я.

Он молча отвернулся к стенке и засопел. Вроде, уснул. Или притворился. Я поставила варить курицу, быстро сбегала в аптеку и за продуктами, потом присела с чашкой кофе, набираясь сил для следующего раунда. Как выяснилось, не зря.

Бульон оказался слишком горячим, «слишком желтым», и в нем якобы плавал лук. Мне захотелось надеть кружку ему на уши, и я едва сдержалась, чтобы не завопить от злости.

- Женя, в нем не может быть лука. Луковица варилась в шелухе. Поэтому бульон и желтый. Это не лук, это вермишель.

Бурча что-то себе под нос, он допил, при этом щедро наплескал на одеяло. И попросил жалобно:

- Оль, полежи со мной, а?

Скрипнув зубами, я поставила кружку на стол и легла рядом с ним поверх одеяла. Обняла и гладила по спине, пока не уснул. А потом смотрела на него, подперев голову рукой.

Выглядел он, конечно… краше в гроб кладут. Под ввалившимися глазами залегли темные круги, на скулах горели красные пятна. Пересохшие губы обметало белым, элегантная небритость, которая так тщательно подравнивалась триммером, за три дня превратилась в бомжацкую щетину, волосы прилипли к влажному от испарины лбу.

Ну и чучело!

И, кажется, я… люблю эту сволочь. Ну или где-то близко к тому.

Глава 40

Евгений

Бедная Оля, наверняка ей хотелось подсыпать мне в бульон тараканьего яда. Она даже спросила, всегда ли я такой противный, когда болею. Надо было ответить, что да, всегда, а я окрысился.

Бог свидетель, не специально. Мне реально было х…во, а в таком состоянии горели предохранители. Тянуло совершенно по-бабски ныть, жаловаться и вредничать. Хотя женщины как раз в такой ситуации более стойкие. Мама могла с температурой встать с постели и шарашить на кухне, а отец при легкой простуде ложился и помирал, причем с таким же нытьем. Видимо, это у нас было семейное.

Впрочем, семейным было и другое. Позволить себе быть дохлой жабой мы могли только там, где в принципе можно быть дохлой жабой. Отцу в Афгане оперировали ногу в полевом госпитале, где из обезболивания был только тюбик промедола. Я в Сирии подцепил какую-то местную дрянь, от которой буквально выворачивало наизнанку. Терпел молча. Скулить и капризничать разрешал себе только дома. Там не страшно выглядеть слабым, вредным и противным – потому что меньше любить не станут.

Откуда я знал, что с Олей тоже можно? Ниоткуда. Видимо, это понимание рождается на глубинном уровне, где не работает сознательный анализ. Перед Лизой я бы не показался такой соплей, да она ко мне и не приезжала, когда болел. Оля наверняка злилась, но при этом варила бульон, впихивала в пасть таблетки и обтирала мокрой тряпкой. Из чувства долга и милосердия? Вряд ли только поэтому. Когда она прилегла рядом и гладила по спине, я вдруг почувствовал себя в полной безопасности, было так тепло и уютно. И подумал, засыпая, что ничего плохого не случится, если она будет со мной. А еще что сильным чувствуешь себя рядом с той женщиной, которой не стыдно показаться слабым.

Вечером Оля снова наехала на меня, потому что температура по-прежнему держалась на тридцати девяти. И чувствовал я себя… ну очень фигово. Так фигово, что стало реально страшно. Ощущение, будто одновременно пьяный в дупель и уже в похмелье. Голова горит и разламывается, грудь дерет, горло тоже. И даже подумалось, что, может, не стоит так отчаянно сопротивляться, при всей моей нелюбви к больницам? Обидно будет помереть вот сейчас, когда показался свет в конце тоннеля.

После долгих торгов она затолкала в меня еще горсть таблеток и взяла страшную клятву, что я не буду упираться, если утром все останется так же хреново. Уснул я, морально готовясь к путешествию на скорой, а проснулся ночью мокрый, как из ванны.

Оля спала, примостившись на краешке, и я не стал ее будить. Скатал со своей половины простыню и одеяло, достал из комода чистое белье, принес из гостиной плед. А утром градусник показал уже тридцать восемь.

- Ну и что с тобой делать? – страдальчески сморщилась Оля.

- Добить, может? – предложил я.

- Это надо было вчера, теперь уже поздно. Ладно, сейчас врача вызову из поликлиники. Ты с ней еще не знаком? Бабке лет семьдесят, но шустрая. Вот только мне на работу надо.

- Ну и иди.

- Что значит, иди?! – она аж подпрыгнула. – Одного тебя тут оставить?

- Не помру, не надейся.

- Женя!!!

- Оль, ну а что ты предлагаешь? Сиделку в интернете поискать? Не боишься, что она окажется молодая, красивая и совратит меня?

- Придурок! – подушка пролетела в паре сантиметров от моей многострадальной башки. – Маме не можешь позвонить? Ты говорил, у нее скользящий график.

График у мамы был вообще свободный. Работала она редактором в ведомственной газетке, то в офисе, то дома, по желанию. Но звонить я ей не хотел от слова совсем. Не хватало только еще ее пугать.

- Не буду я никому звонить. Иди уже на работу. До туалета могу дойти, значит, и врачу дверь открою, и бутерброд сделаю.

- Ага, бутерброд! – она схватила мой телефон и разблокировала экран. – Сам позвонишь? Или я?