– Почти. Мне рекомендовано пройти дополнительный год обучения.

– Экзамены завалил, да? – посочувствовала она.

– Завалил.

– А зачем сюда приехал? У себя не мог доучиться? Кстати, где ты жил?

– В Лавкассе.

– О! У меня тётка там живёт. Я к ней в позапрошлом году ездила. Блин, знала бы, я бы непременно тебя отыскала! Так почему ты в Лавкассе не доучился? Стыдно или у вас нельзя?

Я остановился. Долго пялился на её туфли, всё думая, как бы ответить помягче, чтоб не обиделась. Мог, конечно, просто попросить не лезть, куда не просят. Но она ж меня тогда на хрен пошлёт, типа, в бессрочную ссылку отправит, и вряд ли уже когда-нибудь простит.

– Не надо, – вдруг пошла она на попятный, – не говори.

Нинка улыбнулась печально, и её улыбка впервые не показалась мне дурной – она будто излучала тусклый свет самой жизни. Что-то такое в ней было, что не передашь словами. И я смотрел на тонкие бледные губы, пока в груди не защемило, ткнулся мордой в Нинкино плечо и робко обнял её. А внутри до жуткой боли всё сжалось – хоть вой! Я изо всех сил сдерживал слёзы, но они капали на её голое плечо и стекали по спине под платье.

Нинка молчала. Она даже обнять меня не могла – я не позволил ей высвободить руки. И так мы стояли хрен знает сколько времени, пока меня не отпустило.

– Прости, я тебя измазал.

Нинка смахнула сопли со своего плеча, вытерла ладонь о платье и с той же грустной улыбкой заверила:

– Всё нормально.

Больше она ничего не сказала. А на прощание ткнулась носом мне в щёку совсем как в детстве, когда поцелуи для нас были табу.

Встреча с Нинкой расстроила меня до задницы. Я несколько дней ходил размазнёй, ныл и разве что не плакал. Папаша на мои сопли внимания не обращал, спросил только, записали меня в школу или нет, а узнав, что я там и не появлялся, отвесил подзатыльник.

В школу я сходил в среду. Директрису, на удивление, вспомнил: всё та же надменная сука. Но надо отдать ей должное, это ведь исключительный дар – не говоря ни слова, чётко посылать всех на хер. Да если б у неё суперсила вдруг появилась, то, клянусь, это была бы способность одним взглядом превращать людей в дерьмо. Она даже не пыталась казаться любезной, с порога демонстрировала превосходство. И остальные, видать, должны были немедля признавать в ней альфу.

Когда секретарь пригласила меня в кабинет, директриса минуты полторы делала вид, что дико занята. Потом оглядела меня пристально, будто мужа выбирала, и потребовала документы. Вела она себя по-сучьи, и на секундочку мне всё-таки пришлось почувствовал себя дерьмом. Но виду я, конечно, не подал, протянул ей ID-карту, и она, вбив номер, снова на меня посмотрела.

– Учился у нас? – недоверчиво уточнила она.

– Учился.

Она, наверно, моё досье вдоль и поперёк пролистала, уж слишком долго пялилась в экран. Потом с претензией спросила:

– Как ты с такой хорошей успеваемостью провалил экзамены?

– Мама умерла, и я не смог собраться, – честно признался я. – Но, если можно пересдать экзамены, будет замечательно.

Директриса вновь смерила меня взглядом, наглым, задумчивым и расчётливым, и я лишний раз убедился в её сучьей натуре. Просто как-то мигом осознал, что ей выгоднее зачислить меня в выпускной класс, чтоб мои итоговые успехи закрепились за её школой, типа, показатели, конкуренция и всё такое. И оказался прав: на улицу вышел учеником двенадцатой школы славного города Кланпаса.

Папаша остался доволен.

Я же радости не разделял и продолжал грузиться паршивыми мыслями. Мне так тошно было и от себя самого; и от папаши, который вроде как любил маму, раз не упускал случая напомнить, что мы с ней слишком уж похожи, но не проявлял участия; и от того, что придётся ещё год торчать в школе; и от того, что боль не проходила, сколько бы я ни пытался отвлечься.

А отвлечься помог Грик. Я и забыл, что мы договаривались встретиться в пятницу, но его звонку обрадовался. Он назвал мне свой адрес – тот же Солнечный проспект, – сказал приходить и даже не стал прощаться. Я оделся и сразу потащился к нему.

Раньше Солнечный упирался в лесопарк, а теперь вместо деревьев здесь высились дома́ со стеклянными балконами. И всё вокруг было знакомо-незнакомым, как детская книга, которую вдруг берёшься перечитать повзрослев. Чёрный асфальт под ногами блестел стеклянной крошкой, будто щелчки старых фотоаппаратов в концертном зале. Солнце грело – зря кофту надел. Но вечером вроде похолодает. Не замёрзну.

Вообще, погода уже попортилась, лето на последнем издыхании ползло к горизонту. Это, конечно, не точно, но, кажись, зима в Кланпасе никогда не была холодной. Здесь даже снега ни разу не было. Ни одной грёбаной снежинки. А вот в Лавкассе наоборот. Каких-то пять сотен километров, а такая разница. Наверно, из-за гор.

Кстати, на горы я так и не поднялся. Мы однажды собирались с мамиными коллегами поехать на горнолыжный курорт аккурат перед Новым годом, но планы, как, в общем-то, и следовало ожидать, пошли в задницу, и никуда мы не поехали. Мне тогда тринадцать было. Или двенадцать. Что-то около того, и я охренеть как хотел в горы пойти. Ревел потом тайком, чтоб мама не услышала и не расстроилась.

Я и так её слишком часто расстраивал.

До нужного дома я дошёл внезапно, затормозил на автопилоте, растерянно огляделся и, сообразив, где нахожусь, позвонил Грику. Он пригласил зайти.

Я, конечно, мог ошибаться, но если мне не изменила память, это его мама стряпала охренительные булки с ягодным джемом. И только в надежде, что и сейчас у него найдётся вкусненькое, я согласился подняться.

На шестой этаж я топал пешком, вслушиваясь в поразительную тишину подъезда. Кроме моих шагов и сбитого дыхания, вообще ни звука не было. Даже дико стало, а башка давай ерунду выдумывать про мёртвые города, зомби и призраков. Я бы, наверно, не выжил в таких условиях. Не зря же пацаны меня цветочком называли.

Дотащившись до шестого этажа, я увидел приоткрытую дверь – Грик меня не встречал. Откуда-то тянуло сигаретным дымом. Но точно не из его квартиры: оттуда ненавязчиво пахло чем-то сладким, похожим на варёную карамель. Я зашёл.

В дальней комнате играла унылая кантата Тоскали́ни Пье́тро. Бабка Грика любила всякую нудятину слушать, ну так она уж померла, наверно. Сколько ей тогда было – лет сто?

– Сюда, – позвал Грик.

Разве он мог услышать? Или, типа, просто прикинул, что я вроде как уже должен был подняться? Ну так откуда ему знать, пешком я или на лифте?

Грик выглянул в коридор и удивлённо спросил:

– Ты чё застыл?

Я скинул обувь и зашёл в комнату: его спальня теперь казалась раза в два меньше, чем в детстве. Это у него надрывалась аудиосистема, жалобно исторгая творение клятого Пье́тро. Вообще, музыку он делал хорошую, даром что работал инженером в первое строительство, но в музыкальной школе я чаще всего играл именно его произведения, и они так въелись мне в мозги, что блевать хотелось при первых же аккордах.

Я с трудом поборол желание выключить музыку и огляделся. С пола убрали дурацкий жёсткий ковёр, о который мы в детстве стёрли все колени. На подоконнике медленно подыхало то же растение с ярко-фиолетовыми листьями. А на стене всё так же висел плакат Родриги Спитч.

Наверно, Грик продолжал себе наяривать, таращась на её загорелое полуобнажённое тело.

Мне аж стыдно стало.

– Чёрт, друг, она умерла в прошлом месяце, – сказал я виновато, как долбаный жалостливый оператор, вынужденный отключить услугу за неуплату.

Грик только кивнул, не взглянув в её сторону.

– Расскажешь, что с мамой случилось? – спросил он.

Взял и всё испортил! Ненавижу этих бестактных и любопытных, которые вечно лезут в душу, а сами не способны поделиться даже самой незначительной хернёй. Так ведь нельзя! Да и вообще, тактичнее надо быть. Какого хрена в лоб-то спрашивать? Да и с чего он решил, что я на исповедь пришёл? Хотел бы душу излить, так я б, наверно, специалисту доверился, а не пацану, который дрочит на плакат почившей старушенции.