– Ты в клуб звал.

– Не, рано ещё. Чай будешь? Или чего покрепче? У меня и пыль есть.

Пыли и правда было до хрена.

– Да не эта пыль. – Он усмехнулся, следя за моим взглядом. – Звёздная.

Почему-то я ничуть не удивился. Весь его вид кричал о том, что он вляпался в дерьмо и уже прекрасно в нём освоился. Правда, я думал, он прибился к какой-нибудь шайке – или возглавил её, – но чтобы снюхаться с барыгами и стать нариком… Такого я от него не ожидал.

– И давно ты потребляешь? – спросил я почти равнодушно, будто мы обсуждали долбаный сорт чая.

– Не, я не потребляю. Я всех жаждущих осыпаю волшебной пыльцой, – с театральным пафосом заявил он.

– Так ты фея?

– Она самая.

– Сложно такое одобрить.

– И не надо. Мне осталось два года, потом меня отпустят.

Ага, значит, и правда куда-то вляпался!

Уж как его угораздило, я спрашивать не стал, просто принял за факт. Мало, что ли, хорошие люди в дерьмовые ситуации попадают? Захочет – сам расскажет. А нет – так и хрен с ним.

В общем, оказалось, торопиться нам некуда, в клуб мы пойдём к девяти. А было только пять. И я понятия не имел, что нам делать, – уже через полтора часа, проболтав о всякой ерунде, мы чётко осознали: нет у нас ни хрена общего.

– Слушай, а помнишь того усатого из ремонта обуви? – оживился Грик. – Ты на него газировку пролил, а он тебе пендаля прописал, помнишь? Блин, ты ему все окна тогда порасшибал и в башку камнем зарядил.

Чёрт возьми, что тут крутого? Мне было девять, и меня отправили к психологу и на курсы по управлению гневом. Я их даже не прошёл, потому что мама вдруг решила переехать. Ещё заверяла, типа, причина не во мне. А я плакал и доказывал, что попал в этого урода случайно. Врал внаглую и сам почти поверил.

– Слушай, Лютек, такой ты псих иногда был. Ты и мне морду набил, помнишь? За ту сраную машинку. У меня шрам остался.

Он показал шрам над левой бровью, усмехнулся и продолжил перечислять мои проступки, которые почему-то считал забавными.

– А ещё помню, как мы собрались в футбол поиграть…

– Слышь, Грик, – перебил я его, – а как ты феей стал?

Он помрачнел: видать, тема для него была больной. Я даже подумал, что не ответит, но он, поразмыслив, признался:

– Я как-то девку в клубе подснял, она сама клеилась. Всё хер мне наглаживала. Потом в туалете отсосала. Я её трахнул. Выхожу: а там здоровенный мужик стоит. Зачем, говорит, девочку трогаешь? Чуть руку мне не сломал, сложил в три погибели и повёл куда-то. Ну всё, думаю, звездец пришёл тебе, Рой. А там в кабинете сидят такие птицы важные, чисто мафия. Этот амбал и говорит им, типа, я сестру чью-то трахнул. Короче, оценили девственность той сучки в три миллиона. Только девственницей она не была, уж поверь! Хер в неё влетел как промасленный. Я тогда и проблеять чего боялся, со всем соглашался. А потом уж, когда отошёл, понял, что меня поимели! Ведь это у них схема рабочая. Понимаешь, о чём я? Типа, наивный баран трахает эту сучку, потом под дулом пистолета на любую херню соглашается.

Он замолчал. А я себя на его месте представил. Вот ведь дерьмо! Я бы, наверно, сдох от страха. Да и с моей внешностью меня бы отправили не пыльцу сыпать, а в какой-нибудь бордель.

– Только вот никак не пойму, – продолжал Грик. – Если они из меня фею сделать хотели, то почему не гоняют, как своих шестёрок? Если бы я каждый вечер работал, то уже расплатился бы. Какой смысл держать меня, а? Думаю вот, вдруг завалить кого заставят? Типа, одна услуга – и свободен. А нет – так самого пристрелят. Думаешь, так и будет?

Я вообще ни хрена думать об этом не хотел. Но, справедливости ради, стоило бы узнать, почему они откладывают выплату долга. А мне стоило бы хорошенько подумать, надо ли связываться с Гриком и тем более светить свою рожу в каком-то клубе.

В начале седьмого хлопнула входная дверь. Грик шепнул: «Мама», – и тут из коридора понеслась брань:

– Рой, дрянь ты такая, я тебя просила тумбу выбросить!

Угрожающий топот надвигался, и в комнату влетела мать Грика. Она была всё такой же миниатюрной, но поседела и озлобилась. Я даже трухнул, вообразив, что она сейчас нас обоих отхреначит за эту клятую тумбу. Но, увидев меня, она мгновенно оттаяла, ласково улыбнулась и пропела:

– Ой, Лу, как же ты вырос.

А вы постарели, чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык.

Бедная женщина, что же ей пришлось пережить, раз её роскошные тёмные волосы поредели и стали седыми? Раньше она напоминала мне фею из сказок, типа, хрупкая, добрая и всё такое. Ей только крылышек прозрачных не хватало. А ещё она всегда сладко пахла карамелью, будто сама была из неё сделана, и пекла вкусные булки с джемом. А теперь вот постарела и покрылась морщинами.

– Здрасьте, Мишель, а вы как меня узнали?

– Ой, я тебя по глазам всегда узна́ю. Я рулет фруктовый купила, через минут пятнадцать приходите на кухню, чай попьём. Расскажешь, как у тебя дела.

Мишель вмиг забыла про клятую тумбу и ушла из комнаты.

– Я тоже тебя по глазам узнал, – сознался Грик.

– И Нинка, – добавил я. – Да и папаша, наверно, тоже. Столько лет не видел. Да если б не глаза, он из трёх человек ни хрена бы правильно не выбрал.

– Особая примета, – ляпнул Грик.

– Чё-о?

Он не стал повторять, кивнул своим мыслям и посмотрел на плакат Родриги Спитч. Я тоже оглядел её запечатлённое молодое тело, которое, изрядно постаревшее, совсем недавно сожгли и развеяли на Троицком мосту в её родном городе Рие. В реальности она умерла, а на плакатах пожалуйста – всё такая же молодая.

И я с грустью подумал, что после меня не останется никого, кто любовно сбережёт моё выцветшее фото. Никто его не распечатает и не повесит на стену. Это ж надо уметь рисовать, петь или прыгать выше остальных. Типа, быть известным, чтоб в фильмах сниматься, автографы раздавать и всё такое. А я чем мог похвастать? Да ничем!

– Слышь, Грик, вот мы помрём, и о нас забудут. Дерьмово это.

– Рано ещё помирать. Успеем прославиться.

Он подмигнул, хоть и знал, что прославляться нам нечем.

Вкусный ужин, чай, бесконечная болтовня с Мишель меня успокоили. Я довольно скоро назвал причину своего переезда, сказал, что не хочу об этом говорить, и темы мы больше не касались. Потом, спустя четыре чашки чая, мы пересели в гостиную, Грик включил радио, полистал радиостанции – ни хрена путного не нашёл – и зарядил всё того же клятого Тоскали́ни Пье́тро.

Я скулить не стал, хотя вот эта увертюра была для меня трагедией. Я должен был сыграть её на своём первом концерте, да капец облажался, аж вспоминать тошно. Я тогда подрался из-за херни и штаны на заднице разодрал, ещё ноты потерял и играл по памяти. А какая на хрен память, когда тебе девять, у тебя дыра на жопе размером с галактику, а из зала таращатся сотни глаз? Я всё забыл, играл какую-то ахинею и ушёл со сцены в полнейшем шоке. И хоть мне люто аплодировали, но с тех пор от этой долбаной увертюры меня всегда триггерило по-страшному.

– Мам, нам пора, – сказал Грик.

Было десять минут девятого: самое время добраться до клуба и поторговать звёздной пылью. Вот только участвовать в этом мне совершенно не хотелось, и я думал, как бы увильнуть от Грика, чтоб он не окрестил меня ссыклом.

Распрощавшись с его матерью, мы взяли тяжеленную тумбу – клянусь, она весила не меньше полтонны! – и еле выволокли её в подъезд. Я ещё никогда в жизни не радовался лифту. Но на первом этаже счастье кончилось. Мы эту тварь тащили метров триста, чуть не сдохли. Бросили рядом с контейнерами, даже на платформу поднимать не стали.

– Ты меня нарочно позвал, – обвинил я.

– Чё это?

– Чтоб тумбу в одну харю не тащить!

– Да при чём тут тумба? Мы ж давно договорились встретиться.

Его аргумент почти покрыл все карты, но тут я сообразил:

– Да не гони ты, Грик! Могли и в клубе встретиться, а ты меня домой притащил!

Он глухо захихикал, потом заржал и с размаху хлопнул меня по спине.