Выражаю особую благодарность моему дорогому супругу за веру в меня и за возможность заниматься творчеством; моему доброму другу Виктору – за помощь в написании этой истории; и моей бете Асе – за бесконечное участие и дружескую поддержку.

В год, когда А́ккера с размахом отмечала пятьсот тридцатую годовщину Переселения, жизнь больно пнула меня под жопу. Я всегда любил праздники, но в этот раз плевать хотел и на цветные флажки, и на салюты. У меня просто в башке не укладывалось, как наша маленькая долбаная планета может дружно радоваться, если у кого-то траур. Да, наши предки вовремя свалили с Земли, но смерть, от которой бежали, всё равно притащили с собой. И вся эта игра в Ноев ковчег иногда кажется бессмысленной хернёй, потому что от смерти сбежать невозможно. И все мы, чёрт возьми, умрём.

***

Мне едва исполнилось семнадцать, когда из-за смерти мамы я вынужденно переехал к дорогому папаше в Кланпас. Он и на расстоянии-то не питал глубоких чувств, а теперь принимал меня за обузу и служку. Попеременно, в зависимости от настроения, то разорялся, что я на свет родился, то радовался, что до совершеннолетия я у него в собственности. Вообще-то это было не так, но ему нравилось в это верить. Нравилось командовать. А под градусом – лезть с объятиями, прикасаться и беззастенчиво бормотать и про мои фиолетовые глаза, которые в точности как у матери, и про всякую подобную херню.

Мне всегда хотелось, чтоб он быстрее отрубился и заткнулся на хрен, а потому я молчал и не слушал его нездоровых комплиментов. Поначалу я, конечно, пытался очертить границы, но трезвым он смотрел на меня подозрительно, а пьяным забывал про них напрочь. Ну и после нескольких провальных попыток загнать его в рамки пришлось сдаться. Не без злости, но во имя сохранения своей хрупкой искусственной неконфликтности. Всё ради собственного блага и, как ни странно, блага папаши, который всякие выходные нарывался схлопотать по роже.

Вообще, извращенцем он не был – если только чуть-чуть, – всерьёз не приставал и ни в коем разе не покушался на мою задницу. Трезвым он и интереса ко мне не проявлял, а пьяным ластился, сюсюкал и постоянно говорил, что я слишком похож на мать. Наверно, он дико скучал по ней. Наверно, любил. Иначе почему не женился повторно?

В любом случае о маме мы не говорили. Мы вообще почти не говорили. А о чём? За десять лет, после того как родители развелись, горе-папаша ни разу меня не навестил. А потом, когда мы с мамой уехали за сотни километров, об этом и речи не шло. Он не присылал подарков на мой день рождения и редко звонил. Я привык жить без него и вдруг оказался с ним под одной крышей. Смешно, правда?

Только ни мне, ни ему смешно не было. А то как же! Считай, чужие люди – и должны ужиться. И давалось нам это нелегко. Прошло недели две, прежде чем он смирился с моим присутствием и выделил мне ключ-карту, чтоб я мог покидать квартиру, когда вздумается. Потом он притащил цифровое пианино – типа, ты же играешь, – хотя я уже лет шесть как забросил. Но отказываться от подарка, ясно дело, я не стал, сказал спасибо и сбряцал пару композиций. Ему вроде даже понравилось – похвалил. На том его родительская забота успокоилась, и он вернулся к прежнему распорядку. И я изо всех сил старался не рушить его долбаный мир, чтоб он в отместку не разрушил мой.

К чёрту его, главное – дотянуть до двадцати, а там можно катиться хоть ко всем чертям!

***

В понедельник пришлось тащиться в школу. До начала учебного года оставалось ровно три недели, а я так и болтался к месту не прибитый. Вообще, в Лавкассе я уже закончил обучение, но из-за смерти мамы завалил выпускные экзамены. Из-за переезда не смог дождаться пересдачи и, чтоб получить путёвку в университет, должен был пройти дополнительный год обучения в школе. К счастью, в компании сверстников.

Вот только вспомнит ли меня кто-нибудь?

Я и третий класс не закончил, когда маму чёрт дёрнул переехать. Она сказала, что вдали от долбаного Кланпаса нам будет лучше. Что там, в Лавкассе, где проживало всего-то пять тыщ человек, и трава зеленее, и небо насыщенно-фиолетовое. Особенно по вечерам после заката. Она так возбужденно рисовала картинки безоблачного завтра – я и возразить не смел. Да и что я мог возразить в девять-то лет? Ни хрена. Вот мы и переехали. Трава там, конечно, была самой обычной, но устроились мы и правда замечательно. Замечательно всё и шло до недавних пор.

А теперь вот Кланпас, папаша и чёртова школа. Она медленно всплывала в сознании жутким кошмаром. Конечно, ничего плохого в ней не происходило – ни со мной, ни вообще, – но возвращаться сюда спустя годы совсем не хотелось.

Было уже за полдень, солнце агрессивно припекало башку – вот-вот шарахнет до темноты в глазах. Как-то был у меня солнечный удар, я тогда целый день провалялся в кровати, свернувшись в клубок от головной боли и жуткой тошноты. Мать сильно переживала, всё ходила вокруг на цыпочках, прикладывала к моему лбу холодную ладонь и, видать думая, что я сплю, легко, почти незаметно гладила по волосам. От неё пахло ягодным компотом и цитрусовыми духами…

Прозвенел чертовски оглушительный школьный звонок – я вздрогнул. Типа, это нормально? У нас в академии играл мягкий перезвон клавесина – никакой агрессии, а тут при каждом «дзинь» будешь вздрагивать. Хотя, так подумать, я ж, получается, три года под эти «дзинь» и вздрагивал.

А сейчас вот как первый раз услышал.

С другой стороны, а что я помнил? По сути, ни хрена. Ни училку, ни одноклассников. Я когда уехал, забил на всех, перестал с ними общаться. Просто повторил за матерью: перечеркнул всё прошлое и открылся новому. И даже как выглядит Любка Викулова, в которую влюблён был, не помнил. Только на периферии сознания мелькали, будто флаги, её голубые ленты в светлых волосах. И больше ничего.

Интересно, она сильно изменилась?

Ко мне подвалил пухлый пацан лет двенадцати и ни с того ни с сего начал вещать:

– Привет. Нам сегодня на природоведении фильм о Земле показывали. Там так красиво было! Ты видел когда-нибудь? – Он замолчал, провожая взглядом троицу пацанов.

Ну ясно: обижают его.

Я пожалел пухлого и поддержал болтовню:

– Видел конечно. Я выпускную работу по океанам писал. А мой друг – по птицам. Там, кстати, тоже вороны были – знал?

Я наугад показал на верхушку дерева, а сам незаметно огляделся: стоят гады, ждут. Прилипли к забору и караулят. По-любому не верят, что мы с пухлым знакомы. Думают: он просто время тянет. А пухлый своей унылой рожей только подкреплял их догадку.

– Далеко живёшь? – спросил я.

Он посмотрел на меня жалобно, будто я единственный мог спасти его от смерти, и назвал Линовскую улицу. Частный сектор. Как-то в детстве я убегал там от здоровенной псины, которая гнала меня до самого выезда на Павловский проспект. Меня тогда долго Шустрым величали.

– Идём, – предложил я.

Мы прошли мимо гадёнышей, но те так просто не успокоились, за нами последовали. Сначала они шли совсем близко, совершенно молча, потом стали отдаляться. Наконец выбрали удобную дистанцию и продолжили преследование. Мне это казалось забавным и глупым, но пухлый явно считал иначе. Наверно, каждый день заканчивался для него издёвками или побоями. А может, он сам какую-нибудь хрень сотворил, а теперь легко ускользал от справедливости под моей опекой.

– Чё они к тебе пристали?

Пухлый напрягся, хотел оглянуться, но пересилил себя. Видать, боялся, что те гады подслушают, как он сливает их, а потом отвесят вдвое больше. Не зря боялся: в покое его вряд ли оставят.

– Они всегда пристают, – тихо ныл пухлый. – Требуют, чтобы я им батончики карамельные приносил. А мне мама их не покупает. Они говорят, я им теперь за две недели должен: по батончику за каждый день.