Я оглянулся – троица остановилась. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и тот, который в центре, пошёл навстречу. Смелым себя возомнил. Или правым. Только это было неважно, потому что я знать не знал, что теперь делать. Не бить ведь этих недоумков. А разговор вряд ли бы помог. За доброту и нравоучения меня бы на смех подняли. А за дерзость и угрозы пухлого потом за двоих бы отпинали. А гадёныш всё приближался и нисколько не сомневался.

– Здравствуйте, – до хрена вежливо поздоровался он. – А вы откуда Лёньку знаете?

Лёньку! Ну надо же! А почему не «жирдяя»? По-любому решил перестраховаться и спросить любезно.

– Тебя волнует? – огрызнулся я.

– Вдруг вы его похитили. Мы лишь хотим удостовериться, что Лёнька в безопасности.

«Удостовериться»? Вот удивил! Типа, до хрена интеллигентный? Чёртов пакостник.

Я уж было оскалился в притворном дружелюбии, а он выдал:

– Или мы позвоним паладинам.

Пухлый молчал. Я рассмеялся, резко шагнул к гадёнышу, схватил его за воротник рубашки и, притянув ближе, предложил:

– Давай, звони, интеллигент ты хитрожопый. Заодно про вымогательство расскажем. И дружков твоих не забудем. Вместе поедете в исправительную школу, где грёбаных батончиков лет пять не увидите!

Оттолкнув его, я улыбнулся. Он улыбнулся в ответ, оправил воротник и с тем же спокойствием, с каким подошёл, вернулся к своим. Троица пошепталась и наконец свалила.

А мы с пухлым потащились дальше. Он слёзно просил проводить его до дома, типа, сейчас эти гады срежут через двор и подкараулят его у перекрёстка. Или пролезут через пустырь и поймают его в частном секторе. Пришлось сжалиться и проводить, точно зная, что не успею подать документы и отхвачу от папаши. Ему, конечно, насрать было и на меня, и на мою учёбу, просто он не имел ни малейшего желания бодаться с социальной службой. Уж её он, на моё счастье, боялся.

Его всегда больше заботило собственное благополучие и то, что о нём подумают люди. Только поэтому он не бил меня и не трогал, хотя, клянусь свято, иногда ему хотелось вытворить со мной всякое.

– Я тут живу. – Пухлый показал на двухэтажный дом с зелёной крышей.

– Слышь, Лёнь, – окликнул я, когда он уже шёл к калитке, – разберись с этим дерьмом поскорее. Я не буду провожать тебя каждый день.

Он активно закивал, хотел сказать что-то ещё, но тут выскочила девчонка в рваных джинсах, схватила пухлого за шиворот и толкнула себе за спину. Я думал, она меня взглядом прожжёт, но она внезапно растаяла и одарила нежной улыбкой.

– Люций Стокер, – торжественно воскликнула она в точности как ведущий на спортивных играх.

– Ты меня знаешь?

– И ты меня тоже.

Я честно силился её вспомнить, но не смог и виновато пожал плечами. Она, кажись, расстроилась, подошла ближе и смотрела так тоскливо, будто спустя десятилетие нашла пропавшего сына, которому больше не нужна.

– Твои глаза забыть невозможно. – Она дурно улыбнулась. – Нина Венская.

Вафля?

Нинка Венская, чёрт возьми! Когда я видел её в последний раз, красавицей она не была. Страшненькой и осталась: те же глаза навыкате, мохнатые брови, кривая улыбка. Единственное хорошо – стройной она вышла. И голос изменился, мелодичнее стал.

В детстве мы с пацанами измывались над ней, обзывали по-всякому. Она, конечно, дико обижалась, гоняла нас по двору, а кого ловила – хреначила нещадно. Мы же только больше распалялись и не оставляли её в покое, за косы дёргали и всё такое. Долбаные малолетки. А она, вон, по глазам меня узнала.

– Вафля? – на всякий случай уточнил я, припоминая, при каких обстоятельствах мы расстались.

Кажись, она приезжала на аэродром с матерью, стояла в толпе в красном платье. А может, не она это была. Мы ж накануне попрощались, она мне брошь в виде фиалки подарила. Наплела ещё, что это, типа, талисман. А я нежно хранил чёртову безделицу, но никогда не носил – на хрена мне девчачьи украшения? А куда сунул её по итогу – не знал.

– Смотри-ка, вспомнил. – Она обрадовалась, будто спор выиграла, и на прозвище не обиделась. – А ты чего здесь?

Ой, не хотел я на неё эту грязь вываливать, но она так удачно подвернулась – не папаше же душу изливать. Да и жили мы раньше рядом, играли вместе и всё такое. Вроде девчонка она была неплохая, вряд ли теперь тварью стала. Да Нинка и не той масти – злобными только породистые сучки становятся. А Нинка… Это просто Нинка. Вафля. Такая родная и такая незнакомая, чёрт возьми. Мне аж дурно стало и плакать захотелось.

– Слушай, Нин, а давай пройдёмся?

Она будто того и ждала, даже подпрыгнула и нетерпеливо взвизгнула от радости. Сказала, что предупредит родителей, шутливыми подзатыльниками загнала брата домой и, скинув тапки, скрылась за дверью.

Я прождал её минут двадцать, представил сотню картин, как она отпрашивается у родителей: вот она на коленях, скрестив руки, слёзно тараторит, что пойдёт ненадолго; вот рыдает взахлёб и заверяет, что это важно; вот катается по полу, вцепившись в волосы. Короче, я представлял полную херню, типа, она там воет, локти кусает и всякое такое. Долго уж очень она отпрашивалась. Я уже хотел послать её ко всем чертям, как вдруг дверь распахнулась и появилась она – Нинка. Причесанная, наряженная, накрашенная. И куда вырядилась? Неужто передо мной красоваться собралась? Балда! Да я ведь не забыл тот день, когда она штаны порвала и топала через три двора, прикрывая руками голую жопу. Странно её вообще девушкой считать. Ну какая она девушка, она… Просто Нинка!

Но мама учила быть обходительным.

– Красивое платье, – похвалил я.

– Спасибо.

Нинка смущённо погладила себя по бокам, расправила юбку и улыбнулась. На комплимент напрашивалась, но платье я уже похвалил.

– Идём к стадиону: все там собираются, – позвала она.

И мы пошли.

Город мне казался смутно знакомым будто из сна. Всё изменилось, но вместе с тем осталось прежним. Я мог с точностью сказать, что ходил по этим улицам, что за углом раньше был хлебный, а напротив него – ресторан с морепродуктами. Но проектор в башке давно заржавел, картинки крутились со скрипом и с трудом принимались за правду. И память ложно твердила, что небо было выше и солнце ярче.

– Ты к нам надолго? – спросила Нинка.

– До двадцати.

– Часов?

– Лет. Сбегу прямо в день рождения, пока папаша не опомнился.

Нинка не стала ничего выспрашивать, а мне расхотелось пузырить перед ней сопли. Приберегу на другой раз, когда случай подходящий выпадет.

Мы болтали о всякой ерунде, вспоминали детство – Нинка зла на меня не держала. Она увлечённо рассказывала, что закончила школу со средним баллом восемьдесят пять, поступила на факультет психологии – будет работать на линии доверия. А я промолчал о том, что завалил выпускные экзамены. Она радостно делилась успехами отца: он пару лет назад начал свой бизнес по продаже керамической херни, которую ваяла её мать. А я умолчал, что папаша временами обжимает меня, наверно принимая за покойную бывшую жену. Потом она делилась впечатлениями от поездки на Седьмой архипелаг, вскользь упомянула, что всерьёз занимается фотографией; восторженным взглядом подбадривала меня и не задавала вопросов. Вообще ничего не спрашивала, будто боялась спросить не то. И я мысленно благодарил её за такт.

Нинка привела меня на старый стадион, на котором не было ни тренажёров, ни забора, ни части трибун. В одном конце стоял импровизированный трамплин из досок и всякого хлама. Вот недалеко от него под уцелевшим навесом и собралась компания из двадцати примерно человек.

– Они хорошие, – заверила Нинка и бросила меня, отойдя к девчонкам.

Я улыбался и пожимал руки, кивал и представлялся, совершенно не запоминая чужие имена. Чувствовал себя жутко некомфортно, никого не знал и не понимал, зачем Нинка притащила меня в толпу, когда мне хотелось уединения. Видать, она решила: так будет лучше, и ничуть не задумалась, что именно сейчас мне это на хрен не нужно. Хотя затея бы, наверно, сработала – почему нет? – если б Нинка не оставила меня наедине с незнакомцами, среди которых я чувствовал себя маленьким ребёнком, отпустившим мамкину руку.