— Также поступила бы и Софи из «Эмиля», господин Жербо, поэтому не сердитесь за это на мадемуазель.

— Я не знаю, кто она такая, эта Софи из «Эмиля», мой милый Рене, но будь она дочерью простого столяра, ей не пришлось бы так привередничать. Что, черт возьми, стало бы с нами в первые дни семейной жизни, если бы ее мать — она была парижанка — с таким же презрением относилась к хозяйству? Но сегодня праздничный день, давайте забудем обо всем. Ступайте гулять, дети мои, и веселитесь. Идите, столы буду накрыты на улице.

Софи взяла меня за руку; мы стремглав спустились по лестнице и выбежали на улицу, залитую ярким солнцем, радуясь, словно бабочки, выпорхнувшие из куколок.

С той минуты, как я вошел к метру Жербо, и за то время, что мне пела мадемуазель Софи, улицы Варенна совершенно преобразились.

В городе, как сказал метр Жербо, царило веселье, однако ощущалась и некая торжественность.

Все дома были затянуты сукнами, пестрыми тканями и коврами, словно в праздник Тела Господня; вдоль стен расставили столы, покрытые холстами и скатертями, слепившими глаза своей белизной (на столах стояли графины с пышными букетами цветов); каждый житель сидел у дверей своего дома, угощая обедом всех приглашенных; подавала прислуга, а если ее не было, этим занимались сами хозяева.

Как будто желая заставить мертвых разделить радость живых, гирлянды из свежей листвы и цветов увешивали решетчатые ворота кладбища, что тянулось от церкви в сторону улицы Часов.

Посреди площади возвышался помост, предназначенный для музыкантов-любителей: после обеда они должны были играть на танцах. На помосте соорудили некое подобие храма и на фронтоне начертали слова «Да здравствует король! Да здравствует нация!»

Под ними огромными буквами было выведено слово «Братство».

Это, действительно, был праздник братства. Люди, впервые собравшиеся вместе, стали членами одной семьи; она существовала испокон веков, хоть и не ведала о тех братских узах, что связывают людей.

Глаза на такие связи раскрыла ей вероятная опасность, и, едва люди ощутили свое единение, семья эта почувствовала собственную силу.

Двигаясь вдоль домов, мы обошли площадь Латри; потом, дойдя до улицы Часов, прошли в центр. Здесь, казалось, назначили место встречи все жители верхнего города.

Одни, сбившись в группки, беседовали, другие просто прогуливались; женщины держали под руку мужей, девушки — женихов; те, у кого, как у Софи, не было ни жениха, ни мужа, шли под руку с кем-либо из гостей; вероятно, на этом внезапном, импровизированным празднике сговорились не об одной будущей свадьбе.

По обеим сторонам улицы, у самых стен домов, были расставлены столы. Посередине оставили свободное место для прохожих. Улица Монахинь, идущая вверх по склону горы, производила самое чарующее и живописное впечатление.

Мы углубились в эту улицу вместе со множеством других людей, когда неожиданно заметили на верхней площадке, у дома некоего г-на де Префонтена, кавалера ордена Святого Людовика, группу молодых господ верхами: не обращая на гуляющих никакого внимания, они, пустив коней галопом, вихрем помчались вниз по улице Монахинь. Толпа бросилась бежать; но поскольку мы дальше других углубились в улицу, то, естественно, оказались в арьергарде. Думая только о Софи, я хотел, подхватив ее на руки, передать через столы, чтобы избавить от любого несчастья; однако, то ли из любопытства, то ли из-за непонимания, какой опасности она подвергается, Софи осталась на улице, и я лишь успел, обхватив ее за плечи рукой, резким движением бросить к себе за спину, прикрыв своим телом.

Едва успев сделать это движение, я повернулся и оказался прямо перед всадником: он больше не в состоянии был справляться с конем, и тот через несколько секунд мог сбить нас с ног и растоптать копытами.

У меня была лишь одна мысль: надо спасти Софи даже ценой собственной жизни; бросившись вперед, я повис на поводьях коня, взвившегося на дыбы; всадник поднял хлыст, но (либо по неловкости, либо по злому умыслу) стегнул не по шее коня, а по моему плечу. Стыд за полученный удар, а вовсе не боль, привел меня в бешенство: обхватив всадника за талию, я сорвал его с седла (конь убежал без наездника, сбив по пути женщину и троих детей) и покатился с ним по мостовой; но, будучи сильнее своего обидчика, я через несколько минут подмял его под себя, встав коленом ему на грудь.

Лишь в ту секунду, когда в схватке с моего противника упала шляпа, я увидел, с кем имею дело.

— Виконт де Мальми?! — изумился я.

Сразу же разжав руки и убрав колено, я встал и на шаг отступил назад.

— Ах ты негодяй! — вскричал виконт, подобрав хлыст и снова замахиваясь на меня. — Сейчас я покажу тебе, как поднимать руку на дворянина!

— Остановитесь, господин виконт! — закричала, побледнев от страха, Софи, и встала между мной и г-ном де Мальми.

Но виконт с ухмылкой, обнажившей его сжатые до боли зубы, ответил:

— Ничем не могу помочь, красавица моя! Если бы этот молодой человек был мне ровня, я наказал бы его своей шпагой; но он простой мужлан, и вам придется примириться с тем, что я накажу его своим хлыстом. — И он поднял хлыст.

Я искал глазами какое-нибудь оружие, чтобы защититься, как вдруг через стол перепрыгнул человек и, одной рукой схватив г-на де Мальми за руку, другой вырвал у него хлыст.

— Хлысты, сударь, предназначены для лошадей и собак, а Рене Бессон — человек, — сказал он.

— Человек? — повторил взбешенный виконт.

— Да, и такой человек, что не позволит себя оскорбить.

— Но вы-то кто будете? — спросил виконт.

— Бросьте! Вы прекрасно меня знаете, господин де Мальми. Ну хорошо, раз вы об этом спрашиваете, отвечу вам. Я Жан Батист Друэ, содержатель почты в Сент-Мену. Я не дворянин, пусть так, но шесть лет был солдатом, а солдат, отдавший шесть лет родине, стоит большего, чем повеса-дворянин из семьи торговца посудой, сынок, который тратил жизнь на то, чтобы пьянствовать, охотиться и обесчестить девушек. Теперь вы знаете, кто я, сударь, это я говорю к сведению вашему и ваших друзей. Те, кому это надо, знают теперь, где меня искать.

Сказав эти слова, Друэ оттолкнул г-на де Мальми и, скрестив на груди руки, повернулся к трем-четырем молодым людям: спешившись, они подошли, чтобы вмешаться в ссору.

— Господин Друэ, мы ведь сможем найти вас в вашей конюшне, не правда ли? — спросил один из подошедших. — Хотя обычно, меняя лошадей, мы туда не заходим. Свои приказы мы передаем вам через наших слуг.

— Я тоже предпочитаю иметь дело с вашими слугами, чем с вами, господин шевалье де Куртемон. Ваши слуги хотя бы не продавали в Олений парк своих жен и дочерей.

Он бросил это оскорбление в лицо молодому человеку, о чьем происхождении ходили постыдные слухи.

У шевалье на боку висел охотничий нож; взревев от обиды, де Куртемон схватился за рукоятку. Но не успел он вынуть нож из ножен даже наполовину, как Друэ выхватил из кармана пистолет и, приставив к груди шевалье, сказал:

— Сударь, я мог бы пристрелить вас как бешеную собаку, и это было бы справедливо, ибо обидчики вы, и двести человек свидетели тому, как вы первые нас оскорбили; однако еще не пришло время, когда каждому воздастся по заслугам. Поэтому поезжайте своей дорогой, и пусть все останется между нами как есть.

— Ну нет, черт возьми! — воскликнул г-н де Мальми. — По-моему, это было бы слишком просто. В назидание вам необходимо, чтобы все было иначе.

И, снова замахнувшись хлыстом, он пошел на г-на Друэ. Тот отпрыгнул в сторону, вскочил на стол и голосом, слышным даже в глубине площади Латри, крикнул:

— Ко мне, гвардейцы Сент-Мену!

На призыв откликнулась сотня голосов. Неудержимый поток людей, подобный морской волне, прихлынул к нам и мгновенно захлестнул шестерых дворян. Каждый гвардеец схватил первое попавшееся оружие — кто вилы, кто ружье — и явно был готов исполнить первый же приказ своего командира. Гвардейцы уже знали о причине драки и горели решимостью покончить с извечной распрей дворянства с народом и буржуазией (в конечном счете буржуа — кто раньше, кто позже — тоже вышли из народа).