В Варение, куда я приходил редко и где знал только Гийома и Бийо, мне было необходимо нанести один визит.

Читатель помнит, что один из двух мастеров, оценивавших мою столярную работу для г-на Друэ, сказал, что, если мне наскучит работать в одиночку, у него всегда найдется для меня место.

Это был папаша Жербо.

Я узнал его адрес. Он жил на улице Басс-Кур (в то время на домах еще не вешали номера), по левой стороне, если идти от площади Латри; дом его стоял сразу за домом богатого бакалейщика по фамилии Сое.

Я зашел к нему. Жербо не было дома, но из города он не уезжал и несомненно скоро должен был вернуться. Меня приняла его дочь, прелестная девушка чуть постарше меня, то есть лет шестнадцати-семнадцати. Она предложила мне подождать, когда придет отец, или назвать мое имя, чтобы она смогла передать отцу, если мне наскучит ждать в ее обществе.

Назвав себя, я прибавил при этом, что мне не может быть скучно в обществе столь миловидной и любезной особы. Впервые в жизни я обращался к женщине с комплиментом. Признаться честно, я даже в первый раз оставался наедине с девушкой.

Я постоянно жил в Аргоннском лесу как настоящий дикарь; все восемь месяцев, что я ходил в Илет и Клермон, я не встречался почти ни с кем, кроме двух моих учителей. Более того, до сего дня я редко думал о женщинах.

Софи из «Эмиля», чей портрет был нарисован Жан Жаком, казалась мне верхом совершенства; однако мне в голову даже не приходила мысль, что можно отправиться на поиски такого идеала.

Как только я назвал девушке свое имя, выражение ее лица стало не просто приветливым, а дружеским.

— О, я слышала о вас! — воскликнула она. — Вы работали у господина Друэ. Мой отец часто ставил вас в пример своим подмастерьям. Подождите, отец будет рад вас видеть.

— Но не помешаю ли я вам, если подожду здесь? — смущенно спросил я.

— Ничуть, — возразила она. — Как видите, я работаю — плету кружева.

Я вспомнил, что плетение кружев было одним из любимых занятий Софи в «Эмиле».

Осматриваясь, я заметил клавесин. В комнате Софи тоже стоял клавесин.

— По-видимому, мадемуазель, вы музицируете?

— Что вы, господин Рене, этого нельзя сказать. Органист церкви святого Жангульфа дал мне несколько уроков; он находит, что у меня хороший голос, поэтому я самостоятельно продолжаю заниматься тем, чем мы начали заниматься вместе с ним, и пою для себя.

— Мадемуазель, поверите ли вы, что я никогда не слышал ни звуков клавесина, ни другого пения, кроме песен прачек, полощущих белье? — спросил я. — Вы сейчас сказали, что боитесь, как бы мне не стало скучно; если вы соизволите спеть что-нибудь, но не для меня, а для себя, я буду очень рад.

— Охотно, с большим удовольствием, — согласилась девушка.

Она встала, подошла к клавесину и, сыграв простенькое вступление, без аккомпанемента запела:

Как долго длится день, Прожитый без тебя!

— Постойте! — охваченный радостью вскричал я, не обращая внимания на то, что прерываю певицу. — Это же из Руссо!

— Да, из «Деревенского колдуна».

— Он написал музыку и слова этой оперы.

— Значит, вы тоже музыкант?

— Нет, но я прочел всего Руссо, даже либретто его оперы «Деревенский колдун» и все другие произведения, хотя музыки не знаю. Простите, что прервал вас, но мне, ученику Руссо, было приятно услышать его стихи из ваших прекрасных уст.

— Сударь, если вы, действительно, ученик Руссо, как вы утверждаете, то не должны быть льстецом, — с улыбкой заметила мадемуазель Жербо.

И она снова сыграла вступление. На этот раз я дал ей исполнить романс до конца.

Все знают этот прелестный и очень наивный романс из «Деревенского колдуна». Но самым очаровательным и простодушным он был для меня лишь однажды в жизни, когда его слова слетали с губ этой прекрасной певицы.

Мадемуазель Жербо пела совсем бесхитростно, хотя и не без кокетства, от природы присущего каждой женщине. У нее, как она верно сказала, был хороший и весьма выразительный голос; на ее лице, очень подвижном, сменяли друг друга все оттенки томительного ожидания; она сидела на стуле, слегка откинувшись назад, и казалось, что ее полуприкрытые глаза выражают чувство, которое написано на всем ее лице. У нее был прелестно очерченный красивый рот. Создавалось впечатление, что слова вылетают из него сами, почти без движения губ, и текут естественно, без всякого усилия, словно чистая вода из источника.

Я был в восторге, но даже не подумал поблагодарить чудесную певицу, хотя она, наверное, заметила по выражению моего лица, насколько я ей признателен.

— Мадемуазель, читали ли вы «Эмиля»? — в порыве восхищения спросил я, не находя ничего лучшего.

— Нет, сударь, — ответила она, — но эту книгу читала моя мать, поэтому меня и зовут Софи.

— Вас зовут Софи! — вскричал я, схватив и прижав к сердцу ее руку. — О, как я счастлив!

Несколько удивленная, она посмотрела на меня с улыбкой.

— Но почему вас так радует, что меня зовут Софи? — спросила она.

— Потому, что сейчас мне кажется, будто вы уже не чужая мне, а моя сестра. О, Софи, дорогая Софи!

Софи смотрела на меня, все больше недоумевая, и я не знаю, как она ответила бы на этот внезапный всплеск чувств, если бы не открылась дверь и не вошел метр Жербо.

— А, это ты, Рене, добро пожаловать! — сказал он. — Я спрашивал о тебе, там, на площади, и, узнав, что ты в Варение, тут же смекнул, что ты не пройдешь мимо, не заглянув ко мне.

— Конечно, господин Жербо, — ответил я, подходя к нему и пожимая ему обе руки. — Хотя я и не ожидал найти в вашем доме то, что нашел.

— И что же ты нашел у меня такого особенного?

— Мадемуазель Софи: она любезно согласилась спеть мне романс из «Деревенского колдуна» господина Руссо.

— Скажи на милость! Она, наверно, не заставила себя долго упрашивать.

— Отец, меня всегда уверяли, что упрашивать себя заставляют только большие таланты или глупцы, — со смехом ответила Софи, — но я не большой талант и не…

Она замолчала, лукаво улыбаясь.

— … дурочка, — закончил ее фразу папаша Жербо. — Значит, ты пела?

— Разве это плохо, отец?

— Да нет, хорошо. Пока ты будешь петь для людей своего круга, все будет в порядке. Если же… Ну хватит! Ты знаешь, что я хочу сказать.

Покраснев, Софи потупила глазки.

— Нам, наверно, придется переезжать, — наполовину в шутку, наполовину всерьез продолжал метр Жербо.

— Почему же? — спросил я, весьма заинтригованный этим поворотом разговора.

— Потому, что живем мы напротив гостиницы «Золотая рука», куда приезжают богатые господа, а они тоже любят музыку или притворяются, будто любят…

— Помилуйте, отец! — почти умоляюще прошептала Софи.

— Что поделаешь? — упорствовал метр Жербо. — Терпеть не могу этих разодетых господ, что годны лишь на то, чтобы вносить разлад в семьи. Узнав, что принцы и знатные вельможи эмигрировали, я стал надеяться, что и наши дворяне отправятся следом. Не тут-то было, они остаются здесь, чтобы волочиться за нашими женами и дочерьми, плести заговоры против нации… Но сейчас не время говорить об этом. Сегодня в Варение праздник. Надо сходить в кладовую и винный погреб; после обеда будет большой бал, а раз Рене вспомнил обо мне, то вот тебе, Софи, кавалер и готовый танцор. Хочешь быть кавалером Софи и танцевать с ней? — обратился ко мне метр Жербо.

— Конечно, очень! — воскликнул я. — Но мадемуазель Софи, наверно, сочтет, что простой подмастерье не достоин быть ее кавалером.

— Ах, господин Рене, вы слушаете только моего отца и осуждаете меня, даже не зная, виновата ли я в чем-либо! — возразила девушка.

— Разве я осуждаю вас? Прежде всего есть способ доказать мне, что господин Жербо ошибается, — принять предложение, сделанное вам от моего имени, и не отвергать меня.

— С удовольствием, — ответила Софи. — Но, кажется, отец велел мне сходить в кладовую и погреб.

— Погребом я сам займусь, а Катрин сходит в кладовую. Вы же прекрасно знаете, что хлопоты на кухне для вас слишком грубое занятие, и вы лучше согласитесь сжечь весь обед, чем замарать свои кружевные манжеты.