Район, где кент наш объявился,

Полмира мог дерьмом залить,

И каждый из него стремился

Скорее лыжи насмолить.

Но прав ничьих не уважали,

Всех в крепостном ярме держали,

Хотел ты этого иль не,

И все барахтались в говне.

Господский дом лесистым склоном

Был от бореев защищён,

К зефирам тёплым обращён,

И дивный вид являл с балкона

Побитый цветоедом сад,

Где мужики вливали «чад».

Оневич влез в апартаменты,

Где дядя перфекционист

Ловил приятные моменты,

Устроив местный парадиз.

Зажил, не признавая власти

И не смиряя свои страсти,

Так, словно чёрт ему не брат,

На всё кладя свой аппарат.

Сосед его, женой забитый,

Из зависти донос в ГБ,

Нарисовал и – на тебе:

Примчался опер деловитый.

И начал гавкать со слюной,

Орать и прыгать, как больной.

Пока он тупо матерился

И топал сапогами в пол,

Оневич наш подсуетился

И подавать велел на стол.

А после баньки, трали-вали,

Где бабы голые сновали,

Открылся ключ, забил фонтан

И чёрт-те что творилось там.

Прошла инспекция отлично,

Жандарм наш то-то был хорош,

Как ёж на всех зверей похож.

И в совершенном неприличье

Положен был в свой фаэтон

И к месту службы возвращён.

Оневич разложил как надо

Рамсы, как истинный пацан:

И, вычислив соседа-гада,

Призвал к ответу подлеца.

Раскрасил паразиту внешность,

Поотбивал ему промежность

И по бокам так надавал,

Что кулаки поразбивал.

И, утвердив себя героем,

Орал, как в марте дикий кот,

Что всю округу через рот

Он поимеет и уроет.

Со страха местные паны

Свои обделали штаны.

И тут приехал Вова Ленский

И поселился, как сосед.

По ксиве – студер гетингенский,

Стихи писал, что твой поэт.

Хипарь был – волосы по плечи,

Всех изумлял культурой речи.

Прикинь, ни одного осла

Он даже на куй не послал.

За мною бы не заржавело,

Когда бы к случаю пришлось,

То слово крепкое нашлось,

Но воспитанье – вот в чём дело.

Других причин не назову,

Но Геттинген – не БГУ.

В деревне, где одни уроды

Имели силу, власть и вес,

Один Оневич, друг свободы,

У Вовы вызвал интерес.

Они сошлись. Эйнштейн и йети,

Кобзон и Элвис – типы эти

Не так различны, как они.

Сперва базарили все дни

И в спорах надрывали глотки.

Потом сошлись, как братья Гримм,

Над знаменателем одним,

Так водка сходится с селёдкой.

Две вещи вроде разных. Да?

А друг без друга – никуда.

Среди туземцев сиволапых

Был Ленский, типа, идеал.

Он девок за зады не лапал,

А только руки целовал.

И им казались так красивы

Его лесбийские порывы,

Что тёлки плавились насквозь

И раздвигали ноги врозь.

С тоски желтели, как лимоны,

Случайный встретив взор его,

Им не суливший ничего,

И исходили в панталоны.

Да, тщетно зарились халды,

Напрасны были их труды.

Себе на щит другую шмару

Он наколол, а их кидал.

И то сказать, такую пару

Наверно, Бог один создал.

Он с детства от неё тащился,

Когда ещё в постель мочился.

Она же, шустрая юла,

Была мила и весела.

Кругла, задаста, синеглаза,

И сиськи пыжились на мир,

Как бело-розовый зефир.

Ну, хороша была зараза.

Была в ней стать, была в ней прыть.

О чем ещё тут говорить.

Он ей писал стихи и прозу

Про то, как сильно уважал,

Про гименеев и про розы

Все уши девке прожужжал.

В любви, считаясь инвалидом,

Оневич слушал с грустным видом

Дурные речи пацана.

Он знал, “папировка” она.

Он знал, что Ольга вся раскиснет,

Как только первого родит,

Как старый бровар запердит,

Вся расползётся и развиснет.

Эх ты, мой юный пионер,

Куда ж ты свой прицелил хер?

Её сестра звалась Татьяна.

Лицом и волосом она

Была как будто от цыгана —

Тонка, как цапля, и бледна.

Под лифчик набивала вату

И жопой была узковата.

Вздыхал отец, ворчала мать

И заставляла дочку жрать.

А та не слабо и рубала:

И расстегаи, и блины

Мачанку, скварки, колдуны,

Котлеты, щи, картошку, сало.

Но вот такая, блин, фигня:

Всё было словно не в коня.