На ней были черные перчатки. Она всегда носила перчатки, чтобы не прикасаться к чужим вещам.

Праздник в светлой гостиной, наспех украшенной ленточками, был в самом разгаре, когда побелевшая служанка доложила: «Вадома Лаветт, господин». И ускользнула в кухню. Ее трясло. От непонятного суеверного страха и тревоги, смешанных с отвращением. Вскоре гости ощутили то же самое.

Вадома передвигалась так, будто в ее статной высокой фигуре сломался какой-то механизм. Движения стали ломанными, резкими. Они причиняли ей боль.

Все замолчали. Все наблюдали.

Три появление Вадомы – три стадии ее разложения, ее деградации. Стадия «Вадома и светские ниши» – она отменна, роскошна, странновата, но интригует. Стадия «Вадома в зале суда» – истеричка, сумасшедшая, выкрикивает проклятья. Стадия «Вадома сейчас» – что за ужас, что за болезнь поразила ее, не дай Бог, это заразно!

Болезнь, чем бы она ни была, прогрессировала с пугающей силой.

Вадоме тут же уступили место. Она тяжело села, морщась от проникновения чужеродных предметов в ее окружение. Даже через ткань этот чужой стул был ей противен, он раздражал ее кожу. Свет слепил глаза, в Сейкрмоле она жила в темноте, за забитыми ставнями.

– Я думала, ты умираешь, – прохрипела она, косясь на отца.

Он сидел во главе стола, в пестром халате и тапочках. Он не наряжался к гостям, они пришли есть и пить в его дом. Он кормил и спаивал их, так к чему парад? Гостей было двадцать. Все выпили, раскраснелись, развеселились.

Простой закон: стоит Вадоме зайти в комнату – все веселье тут же испарится.

– А я думал, ты уже умерла, – промычал старик, набивая рот жареным теленком. Вадому стошнило бы, если бы состояние ее здоровья это позволяло.

Она откинулась вперед, на руки в черных перчатках.

– Тогда зачем звал?

– Не звал.

Вадома, морщась от света, порылась в кармане, бросила на стол какую-то бумажку. Письмо Морала. Его передали через стол жующему старику. Он хмыкнул, хохотнул и рванул зубами телячью ногу. Слюна его разлетелась по всему столу.

– Гаденыш, – ругнулся старик Лаветт и продолжил жевать.

Гости затаили дыхание.

Вадома всегда портила веселье, вводила – нет, не вводила, сталкивала! – в пучину уныния. Роджер жевал, смотря на дочь сквозь убранство стола. Даже жареный цыпленок с торчащими обсосанными костями выглядел более здоровым, более живым, чем Вадома.

– Слышал, крестьяне снова пытались тебя сжечь.

– Было дело. Но меня теперь не так просто убить, как раньше, – Вадома оскалилась. – Сложно убить то, что уже мертво, ты не согласен?

– Как скажешь.

Роджеру было уже не до смеха. Чудаковатость дочурки перешла в полноценный психоз. Одиночество в запертом на все замки Сейкрмоле прикончило остатки разума этой женщины.

Почему было нельзя отпустить ее? Потому что в таком случае Роджер Лаветт перестал бы звать себя своим именем.

– Как там Сейкрмол? Как там мой дом? Ты хорошо следишь за ним? – язвительно спросил старик.

– Как ты сказал? – переспросила она. Ее губы дрогнули, глаза вспыхнули. – Твой дом?

– А чей еще? – усмехнулся старик.

Шея Вадомы дернулась.

– Верно. Сейкрмол принадлежит тебе, по бумагам, не спорю. Но это мой Дом. Ведь это я в нем живу, я слежу за порядком, я охраняю его от пламени факелов.

Роджер Лаветт пожал плечами, вытирая жирные пальцы о халат.

– Ты живешь в Сейкрмоле, потому что я тебе разрешил.

Мимика Вадомы зарябила, словно ручей под тонким дыханием ледяного ветра. Будто нервный тик сразу в четырех местах. Она заставила себя успокоиться. Прошипела:

– Да, ты прав. Ты разрешил мне. Это так великодушно с твоей стороны. Ты позволил мне остаться. Вы, крысы, бежали на Лаветт-Роу, а я осталась. Ты позволил мне это. И ты совершил ошибку, поступив так. Сейкрмол принадлежит мне.

– ОН МОЙ!!! – взревел Роджер Лаветт, подскакивая со стула. – Тебе ничего не предлежит! И не будет! Я ничего тебе не оставлю, ясно?! А продолжишь злить меня – заберу, что дал!

Вадома расхохоталась. «Не знаю, бывает ли у смеха температура, но ее смех ледяной», – мелькнуло в разгоряченной голове Роджера Лаветта.

– Заберешь, что дал? – повторила Вадома, смеясь. – А забирай! Попробуй. Завтра же приходи в Сейкрмол. Пройдешь по Проклятой земле до поместья без воспаления легких или вилы в спине, я отдам тебе его, клянусь. Продержишься в его стенах и не завопишь от ужаса, и я с радостью вручу тебе ключи. Только это не так просто, как тебе кажется, Родигер.

Между ними завязалась ссора. Как всегда. С оскорблениями, несвязанными выкриками и непонятными непосвященным обвинениями. Роджер стал пунцовым от крика. А Вадома тихо посмеивалась под градом ругательств, обиднейших слов, которые должны были хоть как-то ее встряхнуть.

В итоге Вадома медленно встала, тень ее нависла над столом. Она пошатнулась, опрокинула с грохотом стул и поковыляла прочь. У дверей столовой она остановилась, загадочно, любовно проговорила:

– Я все-таки хорошо, что ты вернулся, Родигер. Будет чем Его кормить, а то моих сил уже не хватает.

И ушла.

«Она спятила. – Эта мысль объединила всех гостей. – Спятила окончательно. Бесповоротно. Эта женщина уже не станет нормальной».

Через шесть недель Вадому, с аккуратнейшей прической, в чистой одежде, в прекрасном расположении духа видели на охоте с отцом в Прилесовой чащобе. Она была очаровательна, холодна, загадочна. К ней вернулись грация и легкость движений. Роджера Лаветта катили в коляске.

Одним словом, от Вадомы Лаветт можно ждать всего.

В зале суда скрипнула дверь, вошел старый, седой, с недовольным лицом и прищуренными глазами нотариус. Он чем-то походил на отца, заметила Вадома, но нотариус был не так ухожен, как покойный, и не имел столь больших денежных средств, чтобы компенсировать это. Вслед за ним, скромно, бесшумно, прикрыв за собой дверь, прошмыгнул доктор Морал.

– Пожалуй, начнем, – проворчал нотариус, усаживаясь в потрепанное кресло судьи.

Доктор в нерешительности продолжал стоять у двери, нервно покачиваясь на носках.

Она сидит меньше, чем в десяти футах, такая же холодная, неприступная, как в день их первой встречи, в спальне больного старца. Моралу повезло, что в день, когда Вадома вернулась в город по его же призыву, он не увидел ее. В глазах Морала Вадома всегда была прекрасной статуей. Горделивая осанка, черные волосы.

Печальный, но не слышимый той, чье присутствие его вызвало, вздох вырвался из груди доктора. А ведь он мог подойти к ней, высказать соболезнования, справиться о здоровье…

Морал стоял на месте, безжалостно сжимая краешками ногтей указательного и большого пальцев и вырывая с корнем назойливый заусенец, мешающий почему-то жить.

Не после того, что он сделал. Уже нет. Он никогда не заговорит с ней.

– Дело в том, леди и джентльмены, – поставленным голосом начал нотариус, – что завещание покойного господина Роджера Лаветта составлено весьма… необычно.

Все присутствующие переглянулись. Вадома незаметно усмехнулась. Никто не хотел необычностей. Завещание – важная часть смерти. Наследство Роджера Лаветта обещало быть немаленьким. Выжженная земля, Проклятая земля, Багровый утес, фабрики, деревья, крестьяне. И не меньше десяти тысяч куриков (местная валюта) дохода в год!

– В каком смысле «необычно»? – поинтересовался Пивэйн Лаветт, опираясь на трость с набалдашником в виде черепа. Точнее, с младенческим черепом в качестве набалдашника, который почему-то в присутствии «нормальных» людей приходилось называть «побрякушкой», «качественным муляжом» и «великолепной работой мастера слоновой кости».

– Ваш отец, господин Лаветт, предположительно, был не в себе, когда писал это, – серьезно ответил нотариус, тыча обгрызенным ногтем в листок бумаги. – Вы только послушайте:

«Я, названный при рождении Родигером (такое имя даровал мне мой дед, во имя памяти наших великих предков, черт ее дери, эту память), но известный в миру под именем Роджер Лаветт. Я, разрушивший самого себя, свою душу, свой род. Я – человек без чести, но с гордостью. Я – человек без совести, но с сожалениями. Я завещаю все, что имел и когда-либо мог иметь, своему старшему сыну Пивэйну Лаветту, безбожному выродку, такому же кровожадному, как Ангваснэзомтэка, его мать. Не знаю, за что Господь так жесток со мной. Он ведь отвратителен, мой сын. Но он мой. Такой же, как и я. Он и есть я. Только с примесью туземского бреда и преклонения бесам. Зачем я прожил свою жизнь, зачем я вынес столько, если все сводится к смерти и разочарованию? Я мечтал лишь об одном – чтобы мои дети были ангелами. Но они не ангелы, они подобны мне. Они – чудовища. Моя дочь – ведьма, совокупляющаяся с Тенью, а сын молится Сатане. Они оба безумны!!! Но это мои безумцы, порождения моих чресл. И я оставляю все им. Пивэйн Лаветт, нарекаю тебя моим приемником, моим сыном, моим! моим! моим! моим! моим!..»