– Да, потому что дом действительно мой. Я купил его.

– А, – пробормотал Рауль.

– Десять процентов чистого дохода, любезный Рауль, прекрасная сделка! Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир «Нотр-Дам» и второй этаж сданы за тысячу ливров; а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.

– Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!

– Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?

– Вижу.

– Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей.

– О! – вскрикнул Рауль с отвращением.

– Что? Отвратительно? Не так ли? – спросил д’Арта-ньян. – Отвратительно, но таковы люди… парижские зеваки – точно людоеды. Не постигаю, как люди с совестью могут пускаться на такие спекуляции!

– Правда.

– Если бы я жил в этом доме, – продолжал д’Артаньян, – я затыкал бы даже замочные скважины во время казней; но я не живу в нем.

– И этот чердак вы сдаете за пятьсот ливров?

– Да, жестокому кабатчику, который отдает окна уже от себя… Итак, я насчитал уже полторы тысячи ливров.

– Только пять процентов! Не так много! – сказал Рауль.

– Правильно. Но остаются еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.

– Тысячу триста? Так много!

– Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крезы) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.

Д’Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.

Д’Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.

– Отец твой строг к тебе? – спросил он.

– Отец справедлив, сударь.

– О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.

– Любезный господин Д’Артаньян…

– Играешь ты в карты?

– Никогда.

– Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис! Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама в Трое! Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: «Бей, бей!» И не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.

– Вы очень строги к королю, дорогой господин Д’Артаньян. Ведь вы едва знаете его.

– Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.

– Потом?

– Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева – испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..

– А потом?

– Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.

– О, не говорите этого!

– Какое мне дело! Я уже не мушкетер! Пускай ездят верхом или ходят пешком, пусть носят вертел вместо шпаги – мне все равно!

– Дорогой д’Артаньян, умоляю вас, не говорите при мне так о короле… Я ведь служу все равно что у него, и отец очень рассердится на меня, если узнает, что я слушал, даже от вас, оскорбительные для его величества речи.

– Твой отец! Он заступается за всех, даже когда не следует. Черт возьми, твой отец храбрый воин, настоящий Цезарь, но он плохо разбирается в людях.

– Однако, шевалье, – сказал Рауль, засмеявшись, – вы начинаете уже бранить и моего отца, того самого человека, которого вы называли великим Атосом! Сегодня вы в дурном настроении; богатство озлобило вас, как других озлобляет бедность.

– Ты прав, черт возьми! А я глуп и говорю вздор. Я несчастный старик, растрепанная веревка, пробитый панцирь, сапог без подошвы, шпора без звездочки… Но бросим это, порадуй меня, скажи лучше…

– Что именно?

– Скажи: «Мазарини был подлец!»

– Он, может быть, умер.

– Потому-то я и говорю: был; если бы я не надеялся, что он умер, то попросил бы тебя сказать: «Мазарини подлец». Сделай одолжение, скажи это из любви ко мне…

– Извольте!

– Так говори.

– Мазарини был подлец, – сказал Рауль с улыбкой мушкетеру, который пришел в восторг.

– Постой! – сказал он. – Ты произнес только начало, а вот и заключение. Повтори за мной, Рауль, повтори: «Но я пожалею о Мазарини».

– Шевалье!

– Ах, ты не хочешь повторить? Так я скажу за тебя: «Но я пожалею о Мазарини».

Они смеялись и болтали, когда вошел один из приказчиков и сказал д’Артаньяну:

– Вам письмо.

– Благодарю… Ого! – воскликнул мушкетер.

– Почерк графа, – заметил Рауль.

– Да, да…

Д’Артаньян распечатал письмо.

«Любезный друг, – писал Атос, – король поручает мне отыскать вас!»

– Меня! – вскричал д’Артаньян, роняя распечатанное письмо на стол.

Рауль взял письмо и прочел дальше:

– Меня? – еще раз повторил мушкетер.

– Вас, именно вас, – ответил Рауль.

– Ого! Что бы это значило? – спросил д’Артаньян.

Когда первая минута удивления прошла, д’Артаньян перечел письмо еще раз.

– Странно, что король зовет меня к себе.

– Почему, – возразил Рауль, – не предположить, что король сожалеет о таком преданном человеке, как вы?

– Ого! Вот так штука, милый Рауль! – отвечал мушкетер, принужденно смеясь. – Если б король жалел обо мне, так не отпустил бы меня в отставку! Нет, нет, тут кое-что получше или, пожалуй, похуже, если хочешь.

– Похуже? Что же такое?

– Ты молодой, доверчивый, милый… Как бы я хотел быть на твоем месте! Двадцать четыре года, ни одной морщины на лбу, а в голове – никаких забот, кроме, пожалуй, сердечных… Ах, Рауль, пока еще тебе не улыбались короли и не поверяли своих тайн королевы, пока ты не похоронил двух кардиналов – тигра и лисицу, пока ты не испытал… Но к чему весь этот вздор?.. Нам надо расстаться, Рауль!

– Как вы опечалены!

– Да, дело-то не шуточное… Слушай, я хочу дать тебе серьезное поручение.

– Я вас слушаю, любезный д’Артаньян.

– Предупреди отца о моем отъезде.

– Вы уезжаете?

– Скажи отцу, что я уехал в Англию и живу там в своей усадьбе.

– В Англию!.. А королевский приказ?

– Твоя наивность не знает предела. Ты воображаешь, что я пойду в Лувр и сам отдамся в лапы этого коронованного волчонка?

– Волчонка? Короля? Ах, шевалье, вы сходите с ума!

– Напротив, я никогда не был так умен, как сейчас. Значит, ты не знаешь, что хочет сделать со мной этот достойный сын Людовика Справедливого?.. Но черт возьми, таковы уж правила политики!.. Он хочет упрятать меня в Бастилию…

– За что же? – вскричал Рауль, пораженный тем, что услышал.

– За что? А за то, что я высказал ему когда-то в Блуа… Я погорячился тогда, и он не забыл…