У кардинала захватило дух.

– Но я возвращаю его им, – продолжал король, подавая умирающему дарственную, мысль о которой в продолжение двух дней терзала Мазарини.

– А! Что я вам говорил, господин кардинал? – прошептал за кроватью голос, легкий, как ветерок.

– Ваше величество возвращает мне дарственную! – вскричал Мазарини, пришедший от радости в такое волнение, что он даже забыл свою роль благодетеля.

– Ваше величество возвращает сорок миллионов! – воскликнула королева, до того пораженная, что забыла свою роль убитой горем женщины.

– Да, ваше величество, да, господин кардинал, – сказал король, разрывая бумагу, которую Мазарини все еще не решался взять. – Да, я уничтожаю акт, который разоряет целую семью. Состояние, нажитое кардиналом у меня на службе, принадлежит ему, а не мне.

– Но, ваше величество, подумали ли вы, – возразила Анна Австрийская, – что у вас в казне нет и десяти тысяч экю?

– Дорогая матушка, я совершил свой первый королевский поступок и надеюсь, что он послужит хорошим началом моего царствования.

– О, вы правы! – вскричал Мазарини. – Это поступок поистине величественный, поистине великодушный.

И он принялся тщательно разглядывать один за другим клочки бумаги, упавшие к нему на кровать, желая убедиться, что разорван действительно подлинник, а не копия. Наконец он нашел клочок со своей подписью и, узнав ее, от радости чуть не в обмороке откинулся на подушки.

Анна Австрийская, не в силах скрыть своего огорчения, подняла глаза и руки к небу.

– Ах, ваше величество! – повторял Мазарини. – Как вас будут благословлять, как вас будут любить в моем семействе. Perbacco,[14] если кто-нибудь из моих родственников подаст вам повод к неудовольствию, нахмурьте только брови – я тотчас встану из могилы.

Но эта выходка не произвела ожидаемого впечатления. Мысль Людовика обратилась на другие, более важные предметы. Анна Австрийская, чувствуя себя не в силах скрыть досаду по поводу великодушия сына и лицемерия кардинала, встала и вышла из комнаты, не заботясь о том, что выдает свои чувства.

Мазарини все понял и, боясь, как бы Людовик XIV не переменил своего решения, вдруг разразился стонами, чтобы отвлечь внимание в другую сторону. Так поступил позже Скапен в замечательной комедии Мольера, которую осмеливался порицать мрачный и ворчливый Буало.

Понемногу все же стоны стихли, а когда Анна Австрийская вышла, они совсем прекратились.

– Господин кардинал, не желаете ли вы подать мне какой-нибудь совет? – спросил король.

– Ваше величество, – отвечал Мазарини, – вы уже сейчас воплощение мудрости и благоразумия; я не говорю о вашем великодушии: сегодняшний ваш поступок превосходит все, что совершили древние и современные великие люди.

Король холодно принял эти похвалы.

– Вы ограничиваетесь одной благодарностью, – сказал он. – Но неужели ваша опытность, которая гораздо более известна, чем моя мудрость, благоразумие и великодушие, не подсказывают вам дружеского совета, полезного мне в будущем?

Мазарини задумался на минуту.

– Ваше величество так много сделали для меня, вернее, для моего семейства.

– Не будем говорить об этом, – ответил король.

– И я хочу дать вам кое-что взамен сорока миллионов, от которых вы так великодушно, истинно по-королевски отказались.

Людовик XIV показал жестом, что вся эта лесть тяготит его.

– Я хочу, – продолжал Мазарини, – дать вам один совет, да, совет, который драгоценнее сорока миллионов. Выслушайте его.

– Слушаю.

– Приблизьтесь, ваше величество, потому что я слабею. Ближе, ближе!

Король наклонился к больному.

– Ваше величество, – сказал Мазарини так тихо, что, казалось, лишь могильное дыхание долетало до напряженного слуха короля, – ваше величество, никогда не берите себе первого министра!

Людовик выпрямился в изумлении. Совет походил на исповедь. Эта искренняя исповедь Мазарини действительно была драгоценнее всех сокровищ. Наследство, завещанное кардиналом молодому королю, состояло только из шести слов, но эти шесть слов, как сказал Мазарини, стоили по крайней мере сорока миллионов. Людовик на минуту смутился. А у Мазарини был такой вид, словно он сказал самую обыкновенную вещь.

– Кроме вашего семейства, вы никого мне не поручаете? – спросил король.

За пологом кровати послышался шорох. Мазарини понял.

– Да, да, – сказал он, – я хочу рекомендовать вашему величеству одного человека, умного, честного, очень искусного…

– Как его зовут?

– Вы почти не знаете его имени. Это господин Кольбер, управляющий моими делами. Испытайте его, – убежденно продолжал Мазарини, – все его предсказания оправдываются. У него верный взгляд, он ни разу не ошибся ни в оценке событий, ни в людях, что еще более удивительно. Я многим обязан вашему величеству, но думаю, что отблагодарю вас, если оставлю вам господина Кольбера.

– Хорошо, – сказал Людовик XIV рассеянно; он вовсе не знал имени Кольбера и принимал воодушевленные слова кардинала за бред умирающего.

Мазарини упал на подушки.

– А теперь прощайте, ваше величество… Прощайте! – прошептал Мазарини. – Я устал, я должен еще совершить трудный путь, прежде чем я предстану перед новым своим властелином. Прощайте, ваше величество.

Молодой король, чувствуя, что на глаза навертываются слезы, наклонился к кардиналу, который уже казался трупом, а затем поспешно вышел.

Ночь прошла в томлении для умирающего и для короля: умирающий ждал избавления, король – свободы.

Людовик не ложился. Через час после того, как король вышел из спальни кардинала, он узнал, что умирающий, почувствовав себя лучше, приказал себя одеть, нарумянить и причесать и пожелал принять послов. Подобно Августу, кардинал считал мир огромным театром и намеревался сыграть как следует последний акт своей комедии.

Анна Австрийская не появлялась больше у кардинала; ей нечего было делать у него. Предлогом ее отсутствия были соображения приличия. Впрочем, кардинал не осведомлялся о ней: он хорошо запомнил совет, данный королевой сыну.

Около полуночи, когда румяна еще не сошли со щек Мазарини, у него началась агония. Он снова перечитал завещание. Оно вполне выражало его желания. Боясь, чтобы чья-либо корыстная воля, пользуясь его слабостью, не заставила его что-нибудь изменить в завещании, он приказал Кольберу, который прохаживался по коридору перед спальней умирающего, как самый бдительный часовой, никого не впускать к нему.

Король, запершись у себя, каждый час посылал кормилицу в покои Мазарини с приказанием доставлять ему самые точные сведения о состоянии кардинала. Узнав, что Мазарини дозволил одеть, причесать и убрать себя, принял послов, Людовик понял, что для кардинала началась отходная молитва.

В час пополуночи Гено испробовал последнее средство, считавшееся сильнодействующим. В те времена воображали, что против смерти есть еще какие-то тайные снадобья.

Мазарини, приняв это средство, успокоился минут на десять. Он сейчас же распорядился пустить слух, что произошел счастливый перелом болезни. Когда король узнал эту новость, холодный пот выступил у него на лбу. Он уже видел зарю свободы, рабство показалось ему теперь еще более невыносимым. Но следующее известие совершенно меняло картину: кардинал едва дышал и с трудом следил за молитвами, которые читал у его изголовья аббат из церкви Св. Николая.

Король в сильном волнении начал ходить по комнате и на ходу просматривал бумаги, вынутые им из шкатулки, ключ от которой хранился только у него.

Кормилица вернулась в третий раз и сообщила, что Мазарини сказал каламбур и приказал покрыть лаком принадлежащую ему «Флору» Тициана.

Наконец, часа в два утра, король не мог преодолеть усталости: он не спал уже целые сутки. Сон, непобедимый в молодости, овладел им. Однако король не лег в постель: он заснул в кресле. Часа в четыре вошла кормилица и разбудила его.