– А, – произнес д’Артаньян, у которого при всем его самообладании краска проступила на щеках. – Вам и это известно, ваше величество?

– Да. И это.

– Ваше величество, я хотел сказать, что мне было бы гораздо приятнее получить звание капитана мушкетеров в награду за храбрую атаку во главе своей роты, за уничтожение неприятельской батареи или за взятие города, чем за содействие повешению двух несчастных.

– Вы говорите правду?

– Почему ваше величество подозревает меня во лжи?

– Потому что, насколько я вас знаю, вы не можете раскаиваться в том, что обнажили ради меня шпагу.

– Вот тут-то ваше величество ошибается, и очень сильно. Да, я раскаиваюсь, что обнажил шпагу, раскаиваюсь из-за тех последствий, к которым это привело. Бедные погибшие люди не были ни вашими врагами, ни моими. И они не защищались.

Король помолчал.

– А ваш товарищ тоже раскаивается?

– Мой товарищ?

– Да. Вы, кажется, были не один?

– Не один? Где?

– На Гревской площади.

– Нет, ваше величество, нет, – заторопился мушкетер, краснея при мысли, что король мог заподозрить, будто он, д’Артаньян, хотел присвоить славу, которая приходилась на долю Рауля. – Нет, черт побери, не один: как вы сказали, государь, у меня был товарищ, и очень хороший.

– Молодой человек?

– Да, ваше величество. Но поздравляю вас: относительно происходящего вне дворца ваше величество осведомлены так же хорошо, как и о внутренней жизни Пале-Рояля. Все эти точные известия доставляет вам господин Кольбер?

– Господин Кольбер всегда с похвалой говорил мне о вас, и плохо бы ему пришлось, если бы он стал говорить иначе.

– О, это прекрасно!

– Но он также хвалил этого молодого человека.

– И вполне справедливо, – сказал мушкетер.

– По-видимому, этот молодой человек храбрец, – прибавил Людовик XIV, желая обострить чувство досады, которое он подозревал у д’Артаньяна.

– Да, ваше величество, храбрец! – повторил мушкетер.

Он был в восторге, что может обратить внимание короля на Рауля.

– Вы с ним знакомы?

– Да, лет двадцать пять, ваше величество.

– Но ему едва исполнилось двадцать пять лет! – воскликнул король.

– Ваше величество, я его знаю со дня его рождения.

– Правда?

– Ваше величество, – смутился д’Артаньян, – вы спрашиваете меня с недоверием, в котором я вижу постороннее влияние. Господин Кольбер, сообщив вам такие подробные сведения, вероятно, забыл сказать, что этот молодой человек – сын моего близкого друга.

– Виконт де Бражелон?

– Да, ваше величество. Отец виконта де Бражелона – граф де Ла Фер, который так удачно содействовал реставрации Карла Второго. О, Бражелон из рода храбрецов!

– Значит, он сын того вельможи, который приехал ко мне или, вернее, к Мазарини от имени короля Карла Второго с предложением заключить с ним союз?

– Совершенно верно.

– И этот граф де Ла Фер – храбрец?

– Государь, этот человек обнажал оружие за вашего отца большее количество раз, чем можно насчитать дней в жизни вашего величества.

Теперь Людовик XIV закусил губу.

– Хорошо, господин д’Артаньян, хорошо! И граф де Ла Фер ваш друг?

– Уже сорок лет, государь. Ваше величество видит, что все это началось не вчера.

– Вы хотели бы встретить этого молодого человека, господин д’Артаньян?

– Буду в восторге, ваше величество.

Король позвонил. Появился лакей.

– Позовите виконта де Бражелона, – приказал король.

– Как, он здесь? – спросил д’Артаньян.

– Он сегодня дежурит в Лувре с отрядом дворян принца Конде.

Едва успел король договорить, как вошел Рауль. Увидев д’Артаньяна, он улыбнулся ему очаровательной улыбкой, свойственной только молодости.

– Ну, Рауль, – встретил его д’Артаньян, – король позволяет тебе поцеловать меня. Только раньше поблагодари его.

Рауль поклонился с такой грацией, что король, ценивший все чужие достоинства, если только они не затмевали его собственных, залюбовался красотой, статностью и скромностью Бражелона.

– Виконт, – обратился к нему Людовик, – я просил принца Конде уступить мне вас и получил его согласие. Итак, с сегодняшнего утра вы состоите при моем дворе. Принц Конде был добрым господином, но, я надеюсь, вы ничего не потеряете от перемены.

– Да, будь спокоен, Рауль: служить королю неплохо, – заметил д’Артаньян, который, поняв характер Людовика, ловко играл на его самолюбии, конечно, соблюдая меру и приличие; он умел льстить даже под видом насмешки.

– Ваше величество, – сказал Бражелон тихим мелодичным голосом, с той свободой и непринужденностью, которую он унаследовал от отца, – я не с сегодняшнего дня служу вашему величеству.

– О да! Вы хотите напомнить мне о происшествии на Гревской площади. В тот день вы действительно хорошо за меня постояли.

– Ваше величество, я говорю не об этом. Как я могу напоминать о столь ничтожной услуге в присутствии такого человека, как господин д’Артаньян! Мне хотелось напомнить о случае, который был в моей жизни важным событием и побудил меня с шестнадцати лет посвятить свою жизнь службе вашему королю.

– А что же это за случай? – спросил король. – Скажите.

– Когда я отправился в свой первый поход и должен был присоединиться к армии принца Конде, граф де Ла Фер провожал меня до Сен-Дени, где покоятся останки короля Людовика Тринадцатого, ожидая преемника, которого, надеюсь, бог не пошлет ему еще долгие годы. Тогда граф предложил мне поклясться прахом наших властителей в том, что я буду служить королевской власти, олицетворенной в вас, государь, буду ей верен и в мыслях, и в словах, и в действиях. Я поклялся, и клятву мою услыхали бог и усопшие короли. За десять лет мне представилось гораздо меньше случаев, чем мне бы хотелось, сдержать свою клятву. Но я всегда был не более как солдат вашего величества и, переходя на службу к вам, меняю не господина, а только гарнизон.

Рауль умолк, поклонившись.

Он кончил, но Людовик XIV молчал, задумавшись.

– Клянусь богом, – вскричал д’Артаньян, – отлично сказано; не правда ли, ваше величество? Как хорошо, как благородно!

– Да, – прошептал растроганный король, сдерживая свое волнение, не имевшее другой причины, кроме общения с такой возвышенной, благородной натурой, как Рауль. – Да, вы говорите правду, всюду вы служите королю. Но, переменив гарнизон, вы получите повышение, которого вполне заслуживаете.

Рауль понял, что король ничего не хочет прибавить, и потому с присущим ему тактом поклонился и вышел.

– Вы собираетесь сообщить мне еще что-нибудь, сударь? – спросил король, оставшись опять наедине с д’Артаньяном.

– Да, ваше величество, это известие я отложил на конец, потому что оно печально и облечет в траур королевские дворы Европы.

– Что вы хотите сказать?

– Ваше величество, проезжая через Блуа, я услышал печальную весть.

– Право, вы меня пугаете, господин д’Артаньян.

– Мне ее сообщил доезжачий, у которого на рукаве был черный креп.

– Может быть, мой дядя Гастон Орлеанский…

– Ваше величество, он скончался.

– И никто меня не предупредил! – воскликнул король, оскорбленный тем, что ему не сообщили о смерти дяди.

– Не гневайтесь, ваше величество, – сказал д’Артаньян, – парижские курьеры, да и вообще никакие курьеры в мире не скачут так, как ваш покорный слуга. Посланец из Блуа будет здесь только через два часа, а он едет быстро, ручаюсь вам; я обогнал его уже за Орлеаном.

– Моя дядя Гастон, – прошептал Людовик, прижимая руку ко лбу и вкладывая в эти три слова самые противоречивые чувства, пробужденные воспоминаниями.

– Да, ваше величество, – философски заметил мушкетер, отвечая на мысль короля, – прошлое уходит.

– Правда, сударь, правда. Но у вас, слава богу, есть будущее, и мы постараемся, чтобы оно не было слишком мрачным.

– Полагаюсь в этом отношении на ваше величество, – поклонился д’Артаньян. – А теперь…

– Да, правда. Я и забыл, что вы сделали сто десять лье. Идите, сударь, позаботьтесь о себе, ведь вы один их моих лучших солдат, а когда отдохнете, возвращайтесь ко мне.