– Шевелится! – крикнул мужчина, стоящий поодаль. – Ты видел? Шевелится!

Тот, кто нависал надо мной, лишь тихо цокнул языком. Он снова мокнул кисточку в тушь и мягко отогнул мешающий ему воротник кимоно. Я вздрогнула. Неужели хотят снять одежду?! Да как же так, в комнате же мужчины!..

– Не беспокойтесь, – как будто прочитав мои мысли, сказал каллиграф. – Вас никто не собирается раздевать. Мне нужно лишь немного места над ключицей, вот и всё. Глаза пока лучше не открывать.

Он говорил ласково, спокойно и мягко. Мужчина – скорее всего, чуть больше тридцати. Пальцы у него были холодные и сухие, как у фарфоровой куклы. Каждое прикосновение кисточки отдавалось противным жжением – будто не тушью меня красили, а перечным соусом, причём самым крепким. Каллиграф шептал, что это в порядке вещей. Так и должно быть.

– Это укрепит связь, – нашёптывал он, выводя очередную чёрточку. – А это – защитит. Когда тебя принимают новые ками, следует обезопаситься от мести старых.

Я пыталась сообразить, что это значит. От глубокого сна пробуждало лишь жжение от перечной туши. Каллиграф успел вывести на моей шее целую книгу.

– Теперь посмотри на меня, – тихо сказал он.

Я приоткрыла глаза. Картинка плыла. Мир вокруг перетянула мутная пелена, через которую просачивался лишь свет – кажется, со стороны какой-то двери. Разглядела и смутные очертания каллиграфа. Он был одет в сиреневый. Простых людей я в таком не видела…

Он поднялся и беззвучно отступил в сторону. Что-то щёлкнуло – приоткрылся ящик. Обнаружив в себе силы, я неуклюже протёрла глаза и попыталась приподняться, но тело оставалось слишком слабо. Даже мерзко. Рядом люди – а я как полупустой мешок с рисом.

– Это тебе зачем? – послышался стальной женский голос.

Немолодой и строгий. Что-то подсказало, что таким тоном могут говорить только мико – другая женщина хотя бы ради приличий постаралась бы смягчиться на людях.

– Её глаза совсем плохи, – пояснил каллиграф, направляясь обратно ко мне. – Слепая будет больше переживать об утерянном зрении, чем о долге.

Он снова склонился надо мной и откупорил пузырёк. Медленно поднёс к лицу. В нос ударил резкий запах трав.

– Пожалуйста, не моргай.

Одна капля – и глаз просто вспыхнул чудовищной болью. Я закричала и скорчилась, закрывая лицо. Размытая дверь ответила металлическим лязгом. Доспехи… да, это были доспехи! Доспехи воинов, которые охраняли эту комнату и всех, кто в ней находится… от меня.

– Ей просто больно! – огрызнулся каллиграф. – Уберите мечи, а то напугаете ещё больше!

– Макато-сан, – вставила женщина. – Тише. Вы не в том положении, чтобы так верещать.

Собственные ладони казались мертвенно холодными, будто меня только что вытянули из воды. Сердце билось, я дышала, но всё это происходило как-то замедленно и плавно – как во сне.

– Осторожней, – предупредил Макато, не скрывая некоторой обиды в голосе. – Не сотри иероглифы. Потерпи, дай мне со вторым разобраться…

Первая волна боли отступила. Не убирая ладони от саднящего глаза, я приоткрыла второй, здоровый. Тело снова пробила судорога. Я закусила губу, чтобы не закричать. Мычала, скулила, выгибала спину, но не позволяла себе реветь. Неприлично. Что бы сейчас не происходило, я должна показать, что я достаточно воспитана, и моя семья – семья, которая, конечно же, очень скоро будет рядом, – заслуживает звания приличной…

– Как же её корчит-то… – не унимался болтун-охранник. – Видишь, как ногами дрыгает?..

– Госпожа Кин, – не выдержал Макато. – Не хочу показаться грубым, но лишняя болтовня очень отвлекает от работы.

Этой самой Кин не пришлось говорить – охранник всё понял сразу. Буркнув что-то вроде «Больше не посмею проронить и слова», он громко звякнул латами и затих. Мои ладони к тому времени успели намокнуть от слёз, но боль наконец-то отступила. Вернее, из невыносимой перешла в более-менее терпимую.

– Можешь посмотреть на меня?

Я приоткрыла глаза. Сперва разглядела потолок – самый обычный, как дома, – после перевела взгляд на стены. Никаких бумажных перегородок – лишь глухие громадины, сложенные из тёмного дерева. Так просто не пробьёшь. Будто… будто тюрьма…

Ну мурашки пробежали по коже, лишь когда я разглядела того самого Макато. Человек, склонившийся надо мной… и человеком, в общем-то, не был. Бледный, осунувшийся, с рыжеватыми патлами и ярко-жёлтыми кошачьими глазами – как Такеши, когда…

– Напугал? – хмыкнул он.

Бакэнэко. Кот-оборотень. Те же острые кончики на ушах, те же длинные тонкие усики – всё как с картинки, всё по книге…

Я оглянулась на других. Госпожа Кин – мико, как я и думала, – вальяжно сидела на циновке, постеленной около входа, рядом с ней расположилось двое стражников.

Страннее всего было то, что стражники – вполне себе живые самураи в доспехах и шлемах, – совсем не торопились хватать это чудовище. Более того, они и на меня поглядывали как-то косо. Так же, как и на бакэнэко.

Нет… нет-нет-нет, это же просто сон!

И вдруг – я краем глаза заметила собственные руки. Серые. С лиловыми пятнами, будто от побоев, и тёмными пятнышками ожогов, оставшихся после погрома.

А Такеши? Матушка, дядя… что с ними? Живы?

– Помнишь ли ты своё имя? – всё так же мягко спросил бакэнэко.

Он поднял руки, чтобы закрыть баночку с тушью, и я разглядела наручи – толстые металлические пластины, исчерченные текстами сутр. Сразу вспомнились храмовые обряды, призванные защитить от нечисти. Кажется, о чём-то таком писалось в «Своде нечистых дел». Подобные надписи не убивают, но не дают ёкаю напасть на того, кто их нанёс.

– Харуко… – пробормотала я.

– Помнишь ли ты, как преобразилась? – холодно спросила мико.

Я вздрогнула. Что значит «преобразилась»? Это ведь… это ведь значит «умерла»… А как можно быть мёртвой, когда ты и дышишь, и видишь, и говоришь…

Стать ёкаем. Подняться из мёртвых. Вероятно, это чары бакэнэко – они ведь могут понимать умерших… Но как этим умершим могла быть я? Как, как, как? Я же не сделала ничего такого, я же просто надышалась дымом… Нет, я не могла умереть!

– Вы её напугали, – подметил Макато. – Харуко, прошу, не стоит беспокоиться. В этом нет ничего страшного – я такой же, как и вы.

В одно мгновенье он принял более-менее человеческий вид. Его кожа по-прежнему осталась бледной, а вот глаза и волосы почернели. И не отличишь в толпе. Уши стали меньше, длинные кошачьи усики пропали…

Не обманывай себя. Бакэнэко, вообще-то, тоже очень умело маскируются под человека. Он не может быть таким, как ты, потому что ты – человек, – а он…

– Некогда я тоже был убит, – медленно проговорил Макато. – А данное действо помогло мне обрести жизнь. Это нестрашно, и это поможет тебе исполнить свой дочерний долг.

– Дочерний долг? – вежливо поклонившись, спросила я.

– Сказать, кто убил твою семью. Если не ошибаюсь, госпожу Минори и господина Ютаку.

Мать и дядя. В это мгновенье весь мир для меня встал с ног с на голову – нет, этого не может быть! Сон, говорю же, глупый и спутанный сон…

Я прокрутила в голове всё, что случилось до этого. Ссора, злость, два хлёстких удара по лицу. Острые когти прямо из пальцев Такеши – я готова поклясться, что видела их на самом деле! Ожерелье из крючков, огонь. Упрямая логика подсказывала, что такой пожар не мог обойтись без жертв, но сердце… Пришлось сделать вид, будто я не замечаю. Играть по здешним правилам – сделать вид, что я полностью согласна. Согласна и не имею никаких вопросов. На данный момент, это самый лучший ход.

– Хорошо, – Снова вежливый поклон. – Я готова рассказать всё, что знаю о произошедшем.

А сама не верила, что приходится делать это. Как с разбойниками – берите всё, только не трогайте. Уйдите, сгиньте, оставьте здесь…

Только где это – здесь?

– Заинтересованный в допросе прибудет утром, – пояснила госпожа Кин. – А до этого времени ты пробудешь в камере.

Где-то за стеной раздался рык. Дикий, нечеловеческий, звериный. Я вздрогнула и уставилась на Макато – тот остался абсолютно спокоен.