Мальчик возвращался домой, и сердце его объяло волнение; это то самое чувство, когда ты ощущаешь будто бы некой скрытой чакрой предстоящее несчастье, но не можешь ничего делать, являясь листиком в журчащем пруду — потоке жизни. Стоило Аполо добраться до лачуги, как тут же он увидел настежь распахнутую дверь и перевёрнутое ведро с ягодами; землю украшало красное месиво — некто растоптал труды юнца.

Он с ловкостью змеи пробрался к дырке в стене и, приложившись лицом к деревянной доске, стал наблюдать. Внутри было многолюдно, намного больше, чем мог вместить малый домик; мать Аполо опустилась на колени, лицо её выражало боевой настрой, однако глаза были низко опущены, что показывало страх женщины. Перед ней стояли четверо и все в масках, с пылающими очами, чьи всполохи гипнотизировали, увлекали в сказочную прострацию. Ворон, Волчица, Овечка и Медведь — все они были разные, но их роднили цели, что на сей момент малышу Аполо были незнакомы.

— Где он? — уверенным тоном задал вопрос тот, что носил маску Ворона.

— А ну отвечай! — вмешалась Волчица, выступая вперёд, как бы показывая этим свою важность, что была мнима в квадрате напарников.

— Не смейте трогать его! Он вам ничего не должен, он вас…

Удар. Хлёсткий шлепок от существа в маске волчицы, сделанный тыльной стороной ладони и попавший по щеке женщины, заставивший её пасть ещё ниже, под ноги говорящих. А те обступили её, точно стража бедняка, что не может встать и создаёт проблемы проходящим. Вопрос был повторен, но на этот раз хозяйка дома молчала, сжав губы замком, но это было плохой тактикой, и в следующую секунду копьё, уже знакомое Аполо, пронзило лежавшую женщину; брызги крови окрасили Волчью маску, растекаясь по древесине.

— Нет! — вскрикнул мальчик, не в силах удержать крик, кажется, вырывающийся из самого нутра.

Конечно, стоящие внутри здания услышали его; одна из них, Овечка, ринулась в атаку, будто бы почувствовала кровь раненой добычи, за которой ведётся охота. Впрочем, так и было, но об этом нам предстоит узнать чуть позднее, сейчас же мы не можем ничего, лишь наблюдать за тем, как бежит мальчик, спотыкаясь и падая, вставая и снова встречаясь с землёй.

Он кубарем скатился по небольшому склону, а после был прижат к земле преследователем. Морда его склонилась над мальчиком, из ноздрей вырывался обжигающий пар; из пасти лилась слюна, большими каплями падающая на торс жертвы. В одночасье округу пронзил крик, а после отец явился на помощь отпрыску, топором пробив голову нападающего; крови не было, лишь сдавленный крик и секундная агония, вмещающая в себе удивление и злобу; Волчица пала ниц, свержённая сталью Барса.

— Отец! Они убили маму! Они убили…

— Аполо! Сейчас же беги, убегай от…

Он не успел договорить, стрела пронзило его сердце, вырывая из груди. То было зрелище не для слабонервных, и мы признаёмся, что увидь подобное, не сумели бы скрыть паники и, возможно, даже свалились без сознаний. Аполо также разделял с нами подобные эмоции, а потому с криком поднялся и ринулся вперёд, продолжая бессмысленный побег от угрожающей опасности.

Ничто не даёт столько сил, сколько дыхание смерти. Перед лицом неизбежного следует осознание, после торг и наконец принятие. Мальчишка был во второй стадии, крича, вопя и убегая. Не отдам свою жизнь, не умру, не дамся! Он бежал, как бежит дичь, гонимая стаей волков, в данном случае вечными охотниками. Есть шанс, жива надежда! — твердило подсознание; всё кончено, палач занёс сталь для удара — говорила действительность.

Перед лицом застыл образ матери и улыбка отца, крепко сжимающего топор; он собрался стоять до последнего, однако удар недруга был слишком жесток, как и страшный рок судьбы, опустившийся на эту семью. Аполо бежал задыхаясь, летел подобно ветру, не останавливаясь ни на секунду. Падения стали чаще, грудь разрывалась от нехватки кислорода; ещё немного, и он упадёт, смиренно принимая судьбу. Стоило подумать об этом, как тут же плечо пронзила боль, а тело встретилось с землёй. Стрела, пущенная уже знакомым убийцей, всегда находит цель.

Мальчик повалился на землю; последнее, что он видел, маску Овечки; всполохи её глаз пророчили кончину, то был момент увядания, когда душа отправляется к создателю. Она стояла оперевшись на исполинский лук и глядела, как он угасает подобно углю, что давно не встречал огня. И то была правда, тепло покидало грудь маленького Аполо, холод пронзал тело. Удар. Брызги крови. Жизнь, оказывается, бывает скоротечна.

***

Ворон будто бы очнулся; он стал озираться по сторонам, наблюдая, как множественная толпа превращается в небольшие скопления людей, явно знающих друг друга и желающих обсудить кончину барона. Гэвиус затерялся в то же толпе, Патриций покинул сие мероприятие, а Витус…

Где же отпрыск Овечки? Надо же, я вспоминаю такую ерунду… Неужели моё сердце познало сентиментальность? Я долгие годы по приказу Матери убивал детей Вечных охотников, тех идиотов, думающих, что могут скрыться от взора Прародительницы, а после становятся не более чем ресурсом, удобрением для грядок. Но это не так, и ты, Витус, о, и ты бы уже давно был бы мёртв, не желай я использовать тебя для своих планов. Моих планов… Как банально звучит…

Мы уже упоминали, что Ворон желает использовать Витуса для своих планов, но о них не сказали ни слова. Что ж, увы, время для этого ещё не пришло, а вот покидать кладбище пора бы. Вечный охотник поправил воротник, медленным шагом направляясь к выходу. За множество лет охоты, непрекращающихся убийств, большинство их из которых можно было именовать как разбой, сердце этого существа превратилось в камень, точно Кассиопея глянула на него своим слепящим взором. Он уже давно ничего не чувствовал и никого не жалел; в своей вечной жизни Ворон медленно сходил с ума, осознавая, что лишь Витус может даровать ему покой. Однако противоречие: мы упоминали, что не станем приводить цели Ворона касательно лесного мальчика, отпрыска Киндред; и тут же наше перо пишет в точности противоположные вещи. Следует заметить, что это лишь малая часть планов Ворона, не имеющая, что называется, опоры; мечтания без плоти; то же самое, что любовь без ближнего — всего лишь ветер.

Ты стал удивительной фигурой, Витус. Смог обзавестись подобием семьи и даже после этого не прекратил своих изысканий. Стремишься к свободе? Но что ты знаешь о свободе, что ты понимаешь о мире, где каждый готов вонзить в твою спину нож. Я прожил много лет, намного больше, чем каждый из присутствующих, и теперь задаюсь вопросом: что ты будешь делать, маленький барашек, оставленный один, окружённый кольями надежды: Овечка просит тебя остаться, учитель намеревается отправить в Шуриму, учёный зовёт в Демасию… Может быть, я просто завидую? Возможно, все мои мысли, слова и поступки продиктованы завистью и эгоизмом, из которого вытекает желание разрушить очередную жизнь?

— Нет, — сказал Ворон, поднимая глаза к высоко восходящему солнцу. — На этот раз я не стану вмешиваться. Играй, Витус, играй, и мы посмотрим, сможешь ли ты достигнуть моего счёта, пройти через то же, что и я. Может быть, тогда ты меня поймёшь. Может быть, вкусив горечь поражений, познав моменты отчаяний, ты научишься защищаться, и моя опека тебе больше не понадобится. Но ведь я вечен, и время твоё не отмерено, Витус, так что же нам мешает объединиться, стать одной сталью, несущей смерть? Пожалуй, время — лучший показатель твоей готовности, и сейчас оно говорит мне, что момент не настал.

Сейчас Ворон шёл по широкой дороге, губы его молча двигались: он вёл диалог с собой, той самой сущностью, что люди прозвали истинное Я. Оно на манер хорошего судьи, его невозможно подкупить; оно олицетворяет спящих, ведь беззащитно в своей сущности, и потому так больно слышать правду; каждое слово, будит это спящее создание, именуемое нами совестью.

Ворон заткнул этого невидимого собеседника и с порывом ветра устремился ввысь. Не туда, где солнце, но туда, где Витус. Встречи было не избежать…

Война никогда не меняется. Её жертвы: человеческие жизни, спалённые хаты, убитый скот и сломанные судьбы, — чудесным образом преобразуются во множественные награды на полке какого-нибудь бравого офицера, переставляющего деревянных солдатиков на военной карте. Мы не станем утверждать, что именно такой личностью был Патриций, потому как его история для нас — тёмный лес, куда отправляться бессмысленно, да и жутко. Да, жутко слышать про умирающих в агонии димасийских кметов, заживо сгорающих в своих хатках; ужасно представлять поле брани, заваленное трупами и ступающие по ним ноги новых мертвецов, которые будто бы не понимают, что их участь уже решена, держат в сердце глупую надежду, которую волнует очередной залп вражеских стрел. Об этом думал Патриций осматривая свою коллекцию наград стоящих на полке.