– И кто составит мне компанию? Криббе – не вариант. Этот гад прекрасный фехтовальщик, и может всех вас неприятно удивить.

– Я, ваше высочество, – вздохнул Лопухин и, спешившись, встал рядом. – Я, пожалуй, составлю вам компанию, пока остальные будут заняты.

Обреченно кивнув, я отошел к коновязи и сделал вид, что чрезвычайно увлечен привязыванием коня. Обидно было до слез. Я ведь реально надеялся посмотреть, как работает этакий блеклый вариант спецназа восемнадцатого века. Но, не судьба. Ничего, в следующий раз я не буду давать необдуманных обещаний.

Пока я рефлексировал, отряд вошел в здание постоялого двора. Прислушавшись и услышав лишь тишину, изредка прерываемую пьяными выкриками, я вздохнул и подошел к стоящему неподалеку Ивану.

– Думаю, вы гадаете, что могло послужить вашему такому обидному понижению в должности? – спросил я его, на что молодой офицер вздрогнул и повернулся ко мне, пристально разглядывая.

– Знаете, нет, ваше высочество, – он покачал головой. – Сначала я действительно пребывал в горьком недоумении, но за время правления ее величества меня уже трижды понижали в звании без, казалось бы, веских причин. Тем обиднее каждый раз мне становится, когда я осознаю, что вовсе не виноват в происходящем. Просто давняя неприязнь ее величества к моей матери, о которой знает, похоже, каждая собака вплоть до Уральских гор, дает о себе знать, отражаясь и на мне. Но, когда меня приставили к малому двору, я, если честно, воспрянул духом. Чем меньше я буду попадаться на глаза ее величества Елизавете Петровне, тем больше у меня будет шансов вернуть то положение, которое я уже потерял. Так что, отвечая на ваш вопрос – нет, я больше не гадаю, что могло послужить причиной моего перевода, и нет, я не считаю это понижением.

– Зато честно, – я посмотрел вокруг. – Здесь какая-то деревня?

– Да, похоже, а вон церковь, совсем недалеко отсюда, – Лопухин махнул рукой и, приглядевшись, я действительно увидел темные очертания здания, которое ничем иным, кроме как церковью, быть не могло. – Довольно большая деревня к тому же. Но я так и не понял, где мы, когда за этим парнем, Турком, сюда ехали.

Тут от постоялого двора до нас донесся приглушенный хлопок, а затем звон разбитого стекла.

– Что происходит? – мы с Лопухиным тревожно переглянулись, ведь не могло же пойти что-то не так при аресте всего лишь одного единственного Чернышевского, или могло? – Посмотри, – Иван открыл рот, чтобы мне возразить, но звон повторился, и он молча шагнул в ту сторону.

Я же остался у коновязи ждать хоть каких-то новостей.

Чернышевский выскочил из темноты совсем не с той стороны, откуда я ожидал выхода отряда с пленником. Он обхватил меня за талию сзади и одной рукой зажал рот, частично перекрыв и нос, из-за чего дышать стало несколько затруднительно.

– А сейчас мы немного прогуляемся, ваше высочество, всего-то до моей кареты, и прокатимся всего-то до Берлина. Там я передам вас в руки его величеству королю Фридриху, который вернет вас домой.

Я забился в его руках как рыба, выброшенная на берег. Здесь не было никого, кто мог бы мне помочь, а справиться с рослым поляком я самостоятельно не мог, мне элементарно не хватало сил. Но это не значило, что я не сопротивлялся. Еще как сопротивлялся, здорово мешая Чернышевскому волочь меня к карете. Он вынужден был немного отпустить руку, и я вонзил в ладонь зубы, стискивая их так сильно, как только мог, чувствуя, во рту солоноватый привкус крови.

– Гаденыш сучий, – выругался Чернышевский, выпустив меня и резко ударив по лицу. Бил он отменно, с оттяжкой, наотмашь. Я все же успел вскрикнуть, но он ударил меня еще раз, отчего зазвенело в голове, а перед глазами все поплыло. Чувствуя, что еще немного и просто лишусь чувств, я начал заваливаться прямо на него, одной рукой нащупывая на поясе длинный кинжал, который выполнял роль даги. Мне удалось вытащить его, когда от таверны раздался крик Лопухина.

– Ах ты, шельма! А ну пусти, – раздался топот ног, и откуда-то сбоку повалили люди, которые, видимо, в темноте гонялись за графом, и которым даже в голову не пришло, что он метнулся обратно к постоялому двору.

Вот только карета Чернышевского оказалась гораздо ближе, чем я думал. Понятно было так же и то, что, обзаведясь весьма ценным с точки зрения всех присутствующих здесь, заложником, Чернышевский обезопасил себя гораздо лучше, чем мог представить. Во всяком случае в него никто не стрелял, боясь попасть в темноте в меня. Но преследователи сделали весьма важное дело, они отвлекли внимание графа буквально на секунду, но мне хватило, чтобы отвести немного назад руку и всадить кинжал в ничем не защищенную грудь Чернышевского, который уже успел схватить меня за шиворот, но в суете и темноте не увидел моих манипуляций с кинжалом. Лезвие вошло в плоть очень легко, мне даже показалось, что оно не встретило никакого сопротивления. Наоборот, возникло ощущение, что тело графа втянуло кинжал в себя на всю длину, остановившись лишь когда в ребра уперлась рукоять. Секунды растянулись для меня в года. Когда мы стояли друг напротив друга, словно связанные этим кинжалом, за рукоять которого я все еще держался. Мы отпустили друг друга одновременно: его рука, держащая меня за ворот камзола, разжалась и в этот же момент я выпустил из руки рукоять кинжала.

Он упал у моих ног, когда подбежал находящийся ближе Лопухин, который сразу же ощупал меня на предмет ранений, и, убедившись, что я жив и здоров, склонился над Чернышевским.

– Отличный удар, ваше высочество, прямо в сердце, – резюмировал Иван, вытаскивая кинжал из тела графа и вытирая его о одежду убитого. – Прямо между ребер, идеально, – он поцокал языком, выражая восхищение, а я чувствовал опустошенность, да еще подкатывал тошнота, то ли от осознания того, что я совершил убийство, то ли от сотрясения, все же эта уже мертвая скотина здорово меня отоварила.

– Ваше высочество, все в порядке? – я повернулся к подбежавшему Суворову.

– Как это получилось? – тихо спросил я, чувствуя, что тошнота усиливается, и еще немного и я не смогу ее сдерживать.

– Кроме графа в его комнате находились слуга и камергер, которые прибыли в Москву следом за ним, – быстро отрапортовал Суворов, прекрасно понимая, что чуть было не потерял племянника императрицы, за что они все могли лишиться не только головы. – Перед тем, как мы прибыли, Чернышевский почувствовал беспокойство и вышел, чтобы самостоятельно приказать заложить карету и проследить за тем, чтобы кучер не уснул ненароком. Он хотел выехать, не дожидаясь рассвета. В тот момент, когда мы вошли в комнату, его там не было.

– И зачем он вернулся? Только не говорите, что Чернышевский был так сильно привязан к своему камергеру.

– Разумеется, нет, – Суворов протер лицо. – Он решил рискнуть и вернуться за письмом, потому что в спешке одел не тот камзол, в полу которого было зашито письмо, но тут он увидел вас, и решил, что захватить вас будет наилучшим выходом из положения, которое стало, мягко говоря, незавидным. – Я долго смотрел на Суворова, вдыхая полной грудью все еще морозный воздух и чувствуя, как стало понемногу проясняться в голове.

– Знаете, Василий Иванович, что я попрошу у тетушки даже не дожидаясь коронации? – он отрицательно покачал головой. – Я попрошу у нее отдать под мое начало Тайную канцелярию. Будем с вами вместе придумывать и доводить до совершенства методы слежки, сбора информации, задержания преступников, которые могут оказать сопротивление. А то, судя по тем ошибкам, что вы за столь непродолжительное время совершили, вы преуспели лишь в методах дознания, да в пытках. Только вот Тайная канцелярия – это не только пытки, это гораздо, гораздо больше. Тайная канцелярия – это основа безопасности государства. Но вот, если судить по сегодняшнему, то там у вас все еще не вышли из возраста отроков, которые только и могут, что девиц по ночам из постелей вытаскивать да на дознание увозить, так что я вполне буду к месту.

– Ваше высочество… – начал было Суворов, но я перебил его.