Десяток женщин, беременных на разных сроках, стояли перед надзирательницами. Они не понимали, чего ждать, в любой момент их могли вывести из барака и отправить в небольшое здание, из трубы которого опять вился серый дым, распространяя сладковатый запах. Они стояли, боясь пошевелиться.

– Слушайте внимательно. Всем необходимо избавиться от беременности. Всех беременных завтра уведут отсюда навсегда. Те, кто избавится, ещё чуть-чуть поживут. Вон там, в конце барака, лежат доски, разрожаться будете на них. Чтобы больше крови нигде не было. Пошли! Быстро! И чтобы было тихо!

Рая не верила своим ушам: им приказывают срочно рожать и объявляют это единственной возможностью спасения. Но как? Как они будут рожать, ведь не у всех подошёл срок? Можно ли сказать, что ей повезло больше других, потому что она была уже на сносях и сумела разродиться за несколько часов? Её начавшего плакать малыша одна из надзирательниц ударила с размаха дубинкой по голове, и малыш затих. Рая тянула к нему руки и со слезами на глазах умоляла отдать ей ребёнка. Но надзирательница ткнула её дубинкой, давая понять, что разговор окончен, и Рае пришлось смириться, тем более она понимала, что ребёнок уже мёртв.

Ещё трём женщинам удалось разродиться в течение ночи. У каждой немедленно забирали дитя, били его дубинкой, выносили из барака и окунали в бочку с водой. Убедившись, что ребёнок мёртв, его бросали тут же, рядом с бочкой. Неизвестно откуда налетевшие стаи крыс с остервенением вгрызались в нежную плоть новорождённых. Роженицы приникали к щелям барака, наблюдая, как крысы уничтожают самое дорогое на свете – их детей. Роженицы метались, пытаясь вырваться из барака и помчаться к своим малышам, но неизменно натыкались лишь на удары дубинками. Они были не в состоянии противостоять относительно сытым агрессивным надзирательницам, которые тоже боролись за свои жизни, понимая, что многие из тех, кого они так нещадно лупили дубинками, с удовольствием займут их места, чтобы хотя бы ненадолго включиться в борьбу за свою жизнь на другом уровне, том, на котором можно было получить робу и миску баланды и лупить других вместо того, чтобы работать, не поднимая головы. И здесь властвовал общелагерный закон: «Умри ты сегодня, я завтра».

Но они сегодня проявляли в этом всеобщем безумном потоке ненависти настоящий гуманизм. Они давали шанс этим беременным прожить ещё день. А ведь могли просто не предупреждать. Они сочувствовали им где-то в глубине своих душ, ведь ещё недавно они и сами были матерями, расставшимися со своими детьми. Просто им повезло, они смогли быстро принять неизбежность потери и подавить в себе боль. И благодаря этому они выжили.

А ещё эти беременные были «золотым резервом». Ведь понятное дело, что они не смогут завтра работать как остальные. И когда «фрау старший надзиратель» потребует крови, то они легко пожертвуют именно ими, потому что из остальных они смогут что-то выжать и выполнить дневное задание, обеспечив самим себе по миске баланды и надежду на ещё один день в робе помощницы кровавой фрау.

Наутро, после того как Рая родила на грязных окровавленных досках, женщин, как обычно, построили перед фрау Рихтер. Тем, кому не удалось избавиться от беременности, велели встать отдельно от остальных. Сделали сверку и из барака вывели беременных и ещё нескольких, особенно измученных, от которых на внутренних работах толку уже быть не могло. Все понимали, куда их ведут, но, будучи напуганными и измождёнными, женщины молчали, не имея сил даже на сочувствие. А может быть, они просто завидовали уведённым. Максимум через час их земная жизнь закончится, и не нужно будет дрожать от страха. А те, кто прошедшей ночью лишился своих новорожденных детей, зачем им нужна была жизнь? Ведь было абсолютно понятно, что выбраться отсюда не сможет никто, а раз так, то чего тянуть время? Ни выбраться, ни родить им уже не суждено. Ещё несколько часов, и они и так будут падать в голодные обмороки, а стервятницы с дубинками в руках будут отправлять их на встречу с теми, кого сейчас увели в крематорий. Но страх был сильнее этих несчастных женщин, он застрял в их лёгких прошедшей ночью, оставив в каждой по частице себя. Это он не позволял им вздохнуть полной грудью и, уставившись на фрау Рихтер, просто плюнуть ей в рожу. Чего они боялись? Почему на грани неизбежной смерти человеку свойственно цепляться за жалкие мгновения, которые он ещё может провести на этом свете?

Вернулись помощницы старшей надзирательницы, отводившие к крематорию несчастных обречённых. Фрау Рихтер взглянула на них и куда-то вбок произнесла:

– Ведите их в барак номер семь.

Они не ослышались? Их ведут не в крематорий? Их ведут в барак номер семь! Какой же он, наверное, уютный, этот барак. Наверняка там им дадут матрасы, подушки, одеяла и одежду. А самое главное – они ещё поживут. Неважно зачем, просто будут выполнять каждодневные каторжные работы и поживут ещё чуть-чуть. Никто не сбежит, и все они вылетят в трубу, даже эти злые суки с дубинками в руках. Но ещё день, а там ещё один, главное не смотреть по сторонам и не видеть чужих страданий. Просто выполнять всё то, что требуется, а если появится возможность занять место одной из тех, что орудуют сейчас дубинками, то вызваться первой и доказать, что имеет на это право. А Рая, разве смогла бы она лупить своих товарищей по несчастью этой деревянной дубинкой? У неё не было ответа на этот вопрос.

Прежде всего ей никто не предлагал занять эту должность. А сил после ночных родов у неё просто не было. Сильная боль буквально разрывала её на куски. Рая с трудом шла, а ещё грудь, она была сильно разбухшая и готовая всю себя отдать тому, для кого она была предназначена. И вдруг Раю пронзила мысль. Она отогнала было её от себя, но та уже угнездилась в мозгу и постоянно сверлила его. Грудь! Ведь там было молоко! Вне зависимости от состояния матери, природа позаботилась о выживании следующего поколения. И она не знала, что этой грудью уже некого кормить. Рая прекратила колебаться: раз в живых больше нет того, кто был первым в очереди на это молоко, то следующая по праву была она. Только не говорить никому и не показывать вида, иначе голодные женщины разорвут её на части. Нужно будет улучить момент и потихоньку отсосать грудное молоко.

Их вели в барак номер семь, а мысли Раи крутились вокруг собственной груди. От одной мысли, что удастся выцедить из себя хоть сколько-нибудь молока, чтобы самой же его немедленно проглотить, сводило желудок. Она уже чувствовала его сладковатый привкус, и он сводил её с ума. Только найти какой-нибудь закуток и высосать самую малость…

Они стояли снаружи барака, заходя внутрь по восемь человек. Дошла очередь и до Раи. Ей велели сесть на покрытый чужим волосом табурет, и худая высокая женщина ручной машинкой начала её стричь. Машинка была тупой, а женщина явно торопилась, старясь выдерживать нужный ритм, и оттого непрестанно дёргала Раины волосы. Было очень больно, и Рая один раз не выдержала и вскрикнула, после чего сразу же получила оплеуху от стоявшей рядом надзирательницы. Было просто счастьем, что она получила простую, хотя и крепкую пощёчину, а не удар деревянной дубинкой. Видимо, приведя их в этот барак и переведя в разряд рабочей силы, надзирательницы станут относиться к ним немного бережней. Вот уже вместо дубинки дают простую пощёчину. Как же зовут эту надзирательницу? Рая никак не могла вспомнить. Она несколько раз слышала её имя, но от сковавшего её страха никакие воспоминания в голову не лезли.

Ей велели перейти в другую часть барака, где, усадив на другой табурет, сделали наколку на руке. Её пронумеровали, словно скот. Однажды она видела грузовик с коровами, которых везли на бойню, Рая запомнила номера, выжженные тавром на шкурах животных. А сейчас она сама была испуганным животным и в любой момент тоже могла оказаться на бойне, и от неё даже номера не останется. Рука сильно саднила и распухла от уколов иглы и какой-то жуткой жидкости. Ни о какой дезинфекции речи не шло. Её просто усадили на табурет, велели подставить руку и грязной иглой с остатками чьей-то крови вывели номер. Но было в этом и что-то хорошее.