Через некоторое время измученная Рая вновь забывалась тревожным сном, за окнами барака беспрестанно лаяли собаки, в воздухе пахло ужасом. Был ли у него конкретный запах? Вряд ли кто-то смог бы ответить на этот вопрос, но то, что всё вокруг им пропахло, было несомненно. Ноздри втягивали его в себя и, чуть подогревая, выталкивали наружу, где он перемешивался с другими запахами и беспрепятственно плыл по бараку, вновь проникая во все щёлочки своих новых жертв. Он упивался их беспомощностью. Он, и только он был здесь настоящим хозяином. А они были непрошенными гостями, ведь он не звал их в свой барак, они пришли сами. То, что их, измученных, избитых и униженных, привели сюда насильно после нескольких часов стояния у крематория, где им и было место, его не волновало. Они были обречены, и не ему следовало позаботиться о них. Его волновала лишь игра.

Вот он остановился напротив белёсой девушки с неоформившимися грудями, совсем ребёнка. Окинул её своим холодным равнодушным взглядом. Какая недопустимая наивность: она в своём последнем или предпоследнем сне вела себя так, словно пыталась прижаться к своей мамочке. Он бесстрастно скользнул к её ноздрям и скрылся в её груди, а когда он появился вновь, то та, что только что согрела его своим тяжёлым дыханием, забилась в страхе, резко села, задыхаясь, и схватилась руками за горло. А он равнодушно скользнул дальше. Нет, он был гораздо гуманнее «фрау старший надзиратель»: она колотила их дубинкой или приказывала своим помощницам забивать их до смерти, а он только забавлялся, лишая их сна и покоя.

Берточка, она бежала, улыбаясь, прямо к Рае. И Рая сделала к ней шаг, чтобы подхватить её. Нет, так, как Самуил, она подбрасывать не умела. Женщинам вообще не свойственно рисковать своим чадом. Она лишь хотела поднять её с земли и прижать к себе. Но, видимо, слишком резко нагнулась, боль пронзила её всю, и она проснулась. Ну зачем, зачем ей не дали увидеть свою дочь хотя бы во сне! Ещё чуть-чуть, и она взяла бы её на руки. А там будь что будет. Уже никто не смог бы их разлучить. Как, как она могла оставить Берточку там, на залитых нечистотами шпалах? Какая она после этого мать? Верните! Верните же матери её дитя! Разве можно так поступать с матерями и их детьми? Это неправильно! Это нечестно! Но ужас уже был здесь, он привычно скользнул между её набухшими грудями, обвил горло и шею, немножко перекрыв дыхание, но лишь самую малость, чтобы он сам смог через оставшееся отверстие проникнуть вовнутрь. Какое это наслаждение – медленно вползать через ноздри и беспомощно хватающий воздух рот, уверенно перемещаясь внутрь и проникая в трепещущие лёгкие.

Он скользил между женщинами на правах хозяина, этой ночью они все принадлежали ему. И не только они. Даже те, кто бил этих несчастных деревянными дубинками, они тоже были его собственностью. Они боялись его даже больше этих обречённых. Ведь этим до смерти был лишь один маленький шаг, сделай они его прошедшим днём у крематория, и не оказались бы в гостях у незримо-жуткого хозяина барака. А те в робах, они слишком хорошо знали, что их ждёт. Сначала их поставят в один ряд с обречёнными, и они будут, как и все остальные, отсчитывать свои последние минуты. А те, у кого ещё не отобрали дубинки, будут нещадно лупить ими стоящих в строю, чтобы хотя бы ещё на несколько мгновений оттянуть тот страшный миг, когда придёт и их очередь встать в этот жуткий строй. И они тоже плохо спали, ожидая момента, когда им придётся по свистку «фрау старший надзиратель» вскочить раньше других, чтобы иметь привилегию бить остальных нерасторопных дубинками.

И «фрау старший надзиратель» тоже плохо спала. С одной стороны, она была среди своих, ведь она урождённая поволжская немка, а с другой – она видела презрительные взгляды своего начальства. Ей не могли простить того, что она родилась не в фатерланде. Она не была своей и не была настолько чужой, чтобы пустить её в расход. Она просто была нужна новой родине как жуткий цербер, терроризирующий своих бывших сограждан. И эту грязную работу они охотно спихивали на неё, ведь она могла отдавать команды на родном для этих несчастных языке, обеспечивая полный немецкий порядок. Они честно давали ей шанс стать своей. Конечно, не настолько, чтобы кто-то из них мог подумать о том, чтобы жениться на ней или посчитать её равной себе. Но ей позволяли есть в одной с ними столовой и иметь персональный уголок. Не так уж и мало, учитывая, что каждый день сотни обитателей лагеря вылетали в трубу под нежные звуки оркестра.

И она каждую ночь дрожала от страха, ведь они просачивались к ней сквозь стены. Все те, кого она забила лично или велела забить своим помощницам. Они не хотели её прощения, они приходили не за ним. Им нужна была она. Они будили её своими истошными воплями, а когда она вздрагивая садилась на кровати, то они, вплотную приблизившись, смотрели на неё своими немигающими глазами. Она гнала их, но они не уходили. И лишь когда она включала фонарик, они отступали в тень, терпеливо дожидаясь, когда жёлтый тусклый луч скользнёт мимо них и они опять смогут подступить к ней вплотную. Измождённая, она бессильно водила вокруг себя рукой, а потом, зажмурившись, выключала на ощупь фонарь и засыпала, сжимая его в руке. Но она не смела никому показать свой страх или признаться в нём. Наоборот, она топила его в жестокости. И даже волкодавш своих не жалела, уже не одна сменила робу помощницы на простую, положенную обречённой. И никакие мольбы не могли её разжалобить, ибо, прояви она милосердие хотя бы один раз, оно взорвёт её изнутри. Ведь с человеческой точки зрения происходящее в этом лагере никак невозможно было объяснить.

Ей не было дела до евреев и евреек. Она не соприкасалась с ними в той долагерной жизни. Они просто стали инструментом достижения лояльности со стороны новой власти. И если нужно было уничтожить их всех до единого, она делала это с обычной немецкой педантичностью. Это снаружи она была жестокой, а внутри… внутри она была несчастной одинокой женщиной. Ей приходилось жестоко расправляться с обречёнными, но что она могла поделать? Спасти их у неё не было никакой возможности, отказаться выполнять свою работу – тоже. Тогда она вылетела бы в трубу серым дымом вместо этих евреек. Разве могли эти чёртовы жидовки понять её? Они видят в ней только «фрау старший надзиратель», а она мечтает о букетике цветов, который мог бы подарить ей один из сотрудников лагеря. Ну хотя бы Пауль, он иногда одаривает её взглядом. Только вот не понять, что это за взгляд. Но она каждый раз замирает, когда он смотрит на неё. Сердце начинает бешено колотиться, и она громче обычного кричит на своих помощниц, а те и рады стараться. Дай им команду – и маму родную забьют до смерти. Пауль смотрит на неё несколько секунд и уходит. А она опять остаётся в недоумении, что значил его взгляд. А ведь она могла бы засыпать с ним в одной постели. И тогда все эти жуткие ночные посетители оставили бы её наконец в покое. Ведь Пауль сильный, он вполне мог бы защитить её от них.

Утро началось с истошного крика надзирательниц. Привычно действуя дубинками, они, как и вчера, быстро построили женщин в три ряда. Начался рабочий день. Сколько он продолжался, никто не мог сказать. Носили в корзинках вещи в сортировочную. Рае повезло, и она смогла там задержаться на пару часов, помогая на сортировке. Но подошедшая потом надзирательница выгнала её к остальным. Опять подметали и убирали территорию. Потом посыпали дорожки золой. Все догадывались, откуда она взялась, но никто не решился открыть рот. Лишь одна женщина осмелилась обратиться к надзирательнице в серой арестантской робе. Она спросила про детей. И тут же получила команду заткнуться и работать, если не хочет к ним присоединиться. Из этого ответа женщины поняли, что детей больше нет в живых. Кто-то заплакал, но дубинки надзирательниц быстро высушили слёзы.

По надзирательницам, одетым в робы, было видно, что они такие же еврейки, как и остальные. Но вели они себя так, словно принадлежали к высшей касте. В лагере, скорее всего, так и было: сейчас, сегодня, они и были той самой высшей кастой. От них зависела жизнь, и они внушали страх. По окончании второго рабочего дня женщины с трудом ползли к бараку. Даже надзирательницы поняли, что не удастся заставить их идти быстрее. В бараке сделали сверку и отпустили отдыхать всех, кроме беременных.