Из оцепенения её вывела Берточка. Она теребила её за руку и требовала ням-ням. Ну конечно же, ребёнка давно нужно было покормить, но Рая вдруг поняла, что ей нечем кормить дочь, к тому же, только сейчас вспомнив про еду, она почувствовала, что тоже страшно голодна. Она хотела было подойти к людям, занятым уборкой, чтобы попросить у них хоть что-нибудь для ребёнка, но дорогу ей преградил человек в серой форме. Он что-то сказал и указал ей на то место, где сидели на земле остальные выжившие. Рая попыталась объяснить ему, что ребёнок хочет есть, повторяя на идише слово эсн («есть»). Судя по всему, солдат понял её, но резко обрубил, вскрикнув «Найн!» и поставив этим точку в их диалоге. Ещё несколько детей плакали, требуя еды, несчастные матери не знали, что предпринять. Их охраняли два солдата чужой армии, не отпуская даже в туалет. Собственно, туалета и не было, на его месте была куча разбомблённых досок и кирпичей, так что те, кому становилось невтерпёж, отворачивались спиной к солдатам и, преодолевая стыд, справляли нужду.

Вскоре появились несколько мужчин в чёрной форме с повязками на рукавах. Они говорили по-русски и по-украински. Не спеша подойдя к женщинам с детьми, один из них велел им подняться и построиться.

– Жидовки есть? Ещё раз повторяю вопрос: жидовки среди вас есть?

Рая замерла, не зная, что предпринять. Никогда раньше она не задумывалась, насколько её внешность соответствовала еврейской. Каштановые волосы и светло-карие глаза имели в Одессе представители греческой, молдавской и многих других национальностей. И самое главное, она не знала, плохо это или хорошо, что она еврейка, но в сердце беспокойно закололо. Если где-то ищут евреев, то ничего хорошего в этом нет. Она помнила рассказы старших про дореволюционные погромы. И Рая решила молчать, может быть, ей удастся скрыть своё еврейство, а поскольку все документы уничтожены во время бомбёжки, она может придумать себе любое имя. Она просто возьмёт имя какой-нибудь одноклассницы, чтобы не путаться. Да, так она и сделает, ведь сейчас она должна спасать не только себя, но и Берточку. Про ребёнка, которого донашивала, Рая в этот момент даже не подумала. Вот родится, тогда она и будет о нём думать, а сейчас нужно выжить им с Берточкой. Боже, как страшно, вот они уже идут сюда, нужно опустить голову и не смотреть им в глаза. Всё, уже прошли мимо, слава богу.

– А ты чего, жидовская рожа, не выходишь?

Рая почувствовала сильный толчок в спину. Её выпихнули из общего строя. Краем глаза она успела заметить Люську, с которой они обнимались всего час назад, в слезах расспрашивая друг дружку про своих мужей. Но сейчас Люська не плакала, в её голосе звучал прежде незнакомый металл.

– Вы посмотрите на неё! Ты думала, жидовка пархатая, что среди нас отсидишься? Вот! Она жидовка, заберите её!

Мужчины в форме вернулись и подошли к Рае.

– Мы ж сказали: жидовкам выйти из строя. Зачем же ты врёшь?

И Рая получила сильный удар кулаком в лицо. Её никогда не били, всё, что она могла вспомнить, это игра в снежки с мальчишками из соседних дворов. Да, иногда снежок, крепко умятый мальчишечьей рукой, мог больно врезаться в лицо и даже оставить синяк, но ей никогда не было от этого так страшно, как сейчас, на краю разбомблённой станции, на которой где-то лежит обгоревшее тело её мужа. А здесь может остаться в полном одиночестве её маленькая Берточка, что с ней будет, если Раю убьют? Она должна спасти дочь, – только эта мысль была у неё в голове. Поднявшись с земли и став на четвереньки, она обхватила сапог стоящего рядом с ней мужчины и зарыдала, вымаливая прощение.

– Фу-ты ну-ты! Да отцепись ты от меня! Не сейчас вас будем кончать, не вопи. Вон малую свою уйми, а не то дырку ей в башке сделаю, орёт так, что мозги все полопались. Иди вон туда, за другими вашими.

Рая подхватила Берточку и пошла в указанном направлении. Её била нервная дрожь, она подняла рыдающую Берточку на руки и прижала к себе. Но напуганный голодный ребёнок никак не мог успокоиться. В страхе за Берточку, Рая впервые в жизни закрыла вырывающейся дочери рот рукой. И лишь когда отошла на расстояние, с которого плач Берточки не мог выделяться на фоне остальных плачущих детей, она отпустила её и дала вволю нарыдаться.

На Люську она даже не оборачивалась, чтобы не спровоцировать ещё какое-то действие с её стороны. Рая не могла понять, как Люська могла так поступить, ведь они были подругами, пусть и не самыми близкими, но ходили друг к другу в гости, и никогда ничего такого она за Люськой не замечала. А уж ей самой и подавно было всё равно, какой национальности были её подруги и друзья её мужа. В многонациональной Одессе места хватало всем.

Вскоре измученных еврейских женщин с малыми детьми куда-то погнали пешком. Они прошли несколько километров, волоча за собой отказывающихся идти детей, у которых не осталось сил даже на слёзы. Это был просто молчаливый детский бунт. И если сопровождающие их мужчины могли криками и угрозами заставить женщин идти, то дети ни на что не реагировали. И, кроме истошных воплей, получить от них было нечего.

Наконец вдали показался отдельно стоящий хутор. Начинало темнеть, и сопровождающие стали всеми силами подгонять вымотанных женщин. Хозяевам хутора велели освободить хлев, куда загнали женщин с детьми. Через какое-то время в хлев занесли ведро с водой и кружку. Кинувшиеся к ведру женщины старались выхватить кружку, чтобы напоить в первую очередь своего ребёнка. Ведро немедленно опрокинули, и все остались без воды до утра, напрасно передравшись в грязи хлева. Кое-как пристроившись, люди пытались забыться сном, чтобы обмануть пустые желудки. Женщины качали своих малышей, напевая им колыбельные. Малыши были голодны, но ещё они были и страшно уставшими, и напуганными. А мамины знакомые напевы потихоньку успокаивали, мамины тела согревали, и дети засыпали нервным сном.

Утром женщин с детьми выгнали из хлева во двор. У измученных детей даже не было сил хныкать. Матери тоже были в плачевном состоянии. От недостатка воды кружилась голова и подгибались ноги. Осмотрев пленниц, полицаи пришли к выводу, что в таком виде у тех нет никаких шансов дойти до места назначения. Прежде всего женщинам разрешили достать из колодца столько воды, сколько требуется. Тяжёлое цинковое ведро с шумом грохочущей цепи летело вниз, завершая полёт гулким ударом об воду. А потом начиналось самое трудное: нужно было обессиленными руками вращать огромный металлический ворот, который то и дело вырывался и норовил отправить полное воды ведро в глубину колодца. Полицаи лишь усмехались, глядя на попытки женщин. Но, даже если получалось поднять ведро на поверхность, его ещё требовалось вытащить за сруб колодца. Брались за дужки по двое, но ведро явно не хотело подчиняться слабым женским рукам. Оно привыкло к тяжёлому крестьянскому прикосновению, чётким и сильным движениям. В таких руках оно вело себя послушным ребёнком, безоговорочно выполняя все требования хозяина.

В конце концов удалось напоить и женщин, и детей. Памятуя опрокинутое ночью ведро, с этим обращались бережно, стараясь не пролить лишнего. Но голод заглушить холодная вода была не в силах. Хозяйка хутора вынесла несколько свежеиспечённых караваев. Дурманящий запах свежего хлеба поплыл по воздуху, будоража голодных женщин и детей. Дети немедленно начали плакать, напоминая о своём присутствии. На этот раз и полицаи повели себя осмотрительней, разделив каждый каравай на несколько частей. Им было плевать, наедятся ли дети и их матери, они понимали, что те, кто не получит ни крошки, не смогут идти.

Женщины старались в первую очередь дать поесть детям, но и сами должны были получить хоть что-то. Хозяйка хутора смотрела на незваных пришельцев со смешанным чувством: с одной стороны, ей было жаль несчастных женщин и плачущих детей, а с другой – ей не терпелось дождаться того момента, когда они покинут её владения, чтобы заняться своим крестьянским трудом и прежде всего навести порядок после чужих людей.