— Мой ключ, — мужчина похлопал себя по карманам, — он куда-то пропал. Я пришлю сюда кого-нибудь с дубликатом, у меня нет времени искать его сейчас, прости. Будут убираться — найдут, — он накинул черный пиджак и подхватил со стола темную папку. — Не скучай.

Маршал вышел, тихо прикрыв за собой тяжелую дверь.

Ре отрешенно кивнул на что-то и прикрыл глаза, чтобы не видеть своего тощего обнаженного тела, покрытого багровыми шрамами и темными обширными гематомами. Боли не было, но что-то паршивым комком свернулось в его груди.

А ведь еще совсем недавно все казалось намного проще. Просто что-то сломалось.

И в этом Ре считал виноватым именно себя.

***

Ре постепенно приходил в себя. Гудящая голова чуть-чуть поутихла, мир перед глазами перестал ходить ходуном и вернулся в свое нормальное состояние. Морская болезнь, вызванная сильным головокружением, исчезла, и парень наконец смог более-менее ясно соображать.

Ответив на вопрос «кто я?» и мысленно поаплодировав себе за сообразительность, парень задался следующим по плану вопросом «где я?», за которым по логике вещей должно было следовать «что я здесь делаю?».

Едва Ре открыл глаза, как ощутил, что матрац под его ногами слегка прогнулся, кровать тихо скрипнула. Наступила тишина. Парень измученно простонал, прижимая запястье правой руки ко лбу, ощущая себя алкашом после месячного запоя, и приподнялся, приваливаясь плечом к стене, осоловело смотря перед собой. Он дернулся, когда левая рука стрельнула болью и призывно заныла, но по привычке не обратил на это никакого внимания.

Диагностированная психиатром депрессия, склонность к суициду, панические атаки. Что дальше? Галлюцинации или шизофрения? Если бы у Ре были друзья, то он бы даже, может быть, попросил их сделать ставки, только вот в Империи друзей не было ни у кого. Разве что у Маршала, но и там вся дружба, как казалось парню с самого начала, была сплошным развернутым блефом и игрой на выживание. Они не дружили, они заключали выгодные союзы, находили удобные для них контакты и следили друг за другом до подлого пристально. Нигде, даже среди персонала EBS не было ни своих, ни чужих — лишь потенциальные предатели и, так называемые, полезные люди.

— Есть хочешь? — на краю кровати кто-то сидел. В комнате было темно, за окнами стояла глубокая летняя ночь. Плотные выцветшие рыжие шторы были подвязаны по бокам толстой пеньковой веревкой с одной стороны и совершенно не вязавшейся голубой лентой — с другой. Вся комната, насколько в полумраке ее мог охватить взгляд страдающего алкоголизмом третьей степени обычного человека, была буквально завалена мусором: пустые каркасы подержанных компьютеров; гаечные ключи; на торчащем из коробки куске арматуры сиротливо висела гусеница, явно снятая с бензопилы; провода; разного размера и формы емкости; знакомый со школьной скамьи узнаваемый огрызок автомата Калашникова…

— Хочешь есть? — терпеливо повторил мужчина, нижняя часть его лица была скрыта черным платком, украшенным скалящим зубы одноглазым Джеком.

— Где я? — когда левую руку снова неприятно болезненно дернуло, Ре едва сдержался, чтобы не зашипеть, но его лицо стоически выдержало непроницаемое отрешенное выражение.

— В безопасности, — незнакомец задумчиво натирал что-то серой тряпкой, то и дело приглядываясь к этой вещи в полутьме.

— Кто говорил со мной сегодня днем?

— Вчера днем, — поправили его.

— Вчера, — Ре отвел взгляд, его тонкие брови сдвинулись, и между ними пролегла озадаченная морщинка.

— Это был Рей, он оставался с тобой, так как намного лучше меня знает, как обращаться с больными.

Ре промолчал. Незнакомец лучше него понимал то, что это имя ему ничего не скажет.

— Не бойся, все позади, — он повернулся к парню лицом, положив ногу на ногу. В его руке блеснул дулом начищенный ствол пистолета. На серо-зеленые внимательные глаза мужчины из окна упал зыбкий свет ночных фонарей.

— Это что — шутка? — парень впился в пистолет цепким немигающим взглядом.

— А я что — похож на клоуна? — чужой голос улыбнулся, что невольно отразили и потеплевшие глаза. Ре загнанно дернулся, когда ствол опустился на диван. Задавать вопросы ему обычно запрещали, так что он лишь потупил взгляд, напряженный внутри себя, как гитарная струна, готовая в любую секунду лопнуть. — Так ты хочешь есть?

— Где я? — и все-таки он снова задал этот вопрос, неосознанно опасливо вжавшись в холодную стену, ощущая, как пальцы подрагивают. Страх? Чего может бояться человек, который не так давно жаждал отправиться на тот свет?

— У друзей, — Порох перехватил на секунду растерявшийся, но быстро отведенный пустой взгляд. Ему показалось, что еще чуть-чуть, и из глаз парня хлынут слезы. Но этого не произошло, тот то ли стоически терпел, то ли не мог заплакать даже при желании. Только вот мужчина кожей ощущал чужое острое недоверие, поэтому на пару секунд задумался на тему того, что было бы все-таки неплохо объяснить несчастному, что же, собственно, он тут забыл, но и эта светлая идея временно перекочевала в долгий ящик, так как сразу начинать чесать языком Пороху вовсе не хотелось. Чем большим пустомелей он покажется, тем меньшее внимание станут уделять его словам в принципе. По крайней мере так происходило всегда, а в силу того, что у мужчины по жизни в известном месте было шило, свое веское «я считаю» он был не прочь задвинуть всегда. Собственно, это в какой-то степени и было причиной его частой немногословности. Детские страхи многим не дают по ночам спать, а Пороху — самовыражаться. Со средней школы он периодически получал от старшего своего брата такие оплеухи и затрещины, что невольно сравнивал себя с собакой Павлова и со временем осознал, что из болтливого и общительного юнца постепенно превращается в угрюмого взрослого дядю. С обычными угрюмыми взрослыми дядями, во всяком случае, как считал сам Порох, у него общего было крайне мало. Вынужденная, почти вымуштрованная интроверсия часто давала трещины, и тогда он отрывался так, как не отрывался никогда. Главное — не сболтнуть лишнего, не оступиться в самом начале скользкого пути. «Пустозвонов не слушает никто, потому что, чем больше слов бросаешь на ветер, тем меньше их у тебя остается».

— У меня нет друзей, — Ре, судя по побелевшей коже на плече, от напряжения совершенно забыл о том, что уже несколько минут как пытается буквально вплавиться в стену. Он, растерянный и совершенно непонимающий, в чем дело, невольно пытался храбриться, хотя с Маршалом этот фокус не проходил никогда.

— Порох, — мужчина протянул ему руку.

Повисла тяжелая тишина.

— Что?..

— Я — Порох.

Ре некоторое время молча смотрел на чужую ладонь, кажется даже теплую, если не горячую, он медленно поднял правую руку, но замер. Глаза его на секунду расширились, губы побелели, а взгляд внезапно снова метнулся вверх на чужое лицо.

— Нет…

***

2 года назад

С тихим скрипом дверь снова открылась. В проеме замаячила чья-то фигура. На пол темной комнаты легла полоса света, в ней замерла, прислонившись к косяку, чья-то тень. Ре медленно поднял голову и сдавленно выдохнул, раздув тонкие ноздри. Только этого всадника Апокалипсиса здесь для полного счастья не хватало.

Сподручный Маршала — он же его временный администратор — традиционно замещал того во время вынужденного отсутствия. Парень почти вальяжно — он даже манеру передвигаться умудрился каким-то искаженным образом заимствовать у своего начальника — подпирал дверной косяк, задумчиво затягиваясь какой-то дешевой сигаретой вместо по стандарту предложенных сослуживцам Георгием сигар. Ядреный запах табака просочился в комнату раньше появления самого заместителя, которого за глаза всегда с недоверием шепотом называли просто «Зам», пусть официально он прописан в EBS был несколько иначе.

— Салют, — в большинстве случаев его визитной карточкой была совершенно беспардонная наглость, апатичное безразличие к чужим чувствам и несдержанная, взрывная жестокость. Большая часть коллег сходились на мнении, что Зама то ли недолюбили в детстве, то ли пару раз переехали катком, после чего в нем проснулась откровенная ненависть ко всему живому. На самом деле все было гораздо прозаичнее. Клерки в курилке, бывало, строили тысячи предположений, однако у самого Зама интересоваться опасались. Его в принципе опасались, так как у Маршала он, прошедший несколько жестоких локальных южных войн, был исполнителем, не боящимся запятнать ни свою репутацию, ни честь. Зам был во многих делах его руками, поэтому его руки всегда были максимально развязаны — ну не дурак же Георгий держать свои же руки на привязи.