Наполеон, сжав карандаш зубами, быстро стянул с себя камзол и белую рубашку, кинул их на кровать и, подойдя к окну, распахнул его настежь, делая глубокий вдох, ощущая, как напряженные мышцы холодит еще не успевший согреться весенний воздух. Опершись руками в подоконник, юноша мелко вздрагивал от этой прохлады. Слишком взволнованный, чтобы сохранять спокойствие, он почувствовал, что мерзнет. Так часто бывает, что в перевозбужденном состоянии на пике эмоций у человека обостряется восприятие органов чувств. Иногда и легкого ветра хватает, чтобы задрожать от холода, а сейчас погода была по-зимнему морозная, однако к полудню воздух обещал потеплеть до приемлемой температуры.

Выходило окно на маленькую мощеную улочку, на которую потихоньку начинали выползать люди. Вместе с морозным холодом пахнуло свежестью, дымом и хлебом. Видно, пекарни уже давно начали свою работу.

— Mademoiselle… — задумчиво пробормотал себе под нос кавалерист. Обернувшись, он на несколько долгих секунд задержал взгляд на листе, почти мечтательно чему-то усмехаясь.

Сегодняшняя случайная встреча потрясла его до глубины души. Еще немного, и Наполеон бы поверил, что это знак судьбы, однако, несмотря на склонность к фатализму, быстро откинул эти утопические мысли. Он приказал себе не витать в облаках, давно смирившись с тем, что, чем выше заберешься, тем больнее падать.

Копаться в себе юноша не любил, поэтому каждое сильное чувство для него было чем-то подобным удару молнии, попавшему точно в цель. Он наслаждался им, почти упивался, погружаясь в него с головой.

Как бы и в этот раз не пришлось за это платить.

Отстраненно пожевав карандаш, парень вернулся к потрепанному листу.

Она.

Эта женщина была просто невероятна.

Карандаш коснулся бумаги. Шорохи грифеля змеями наводнили маленькую комнату, выплескиваясь в окно на улицу.

Одним из достоинств Наполеона, являвшимся основным источником монет в его карманах, было то, что тот был профессиональным портретистом. Пара часов перед кем-то, желающим получить свою маленькую копию на бумаге, помогала ему наскрести денег на всякие скрашивавшие его существование мелочи. Правда, чаще всего эти деньги спускались на дешёвый крепкий алкоголь, без которого часто не могло обойтись и недели, однако бедным человеком юноша себя признать отказывался из принципа. У него были честно заработанные гроши, крыша над головой и любимое дело. Каким же избалованным нужно быть, чтобы жалеть себя в таких обстоятельствах?

— Так как же Вас зовут? — парень сделал несколько шагов назад, закладывая карандаш за ухо, самодовольно улыбаясь портрету на стене. — Наверное, это очень красивое имя. У Вас не может не быть красивого имени, Вы — чудо…

Наполеон рассмеялся, сложив руки на груди, затем, вдруг ощутив усталость, опустился на кровать, оглядывая свою комнату, увешенную разнообразными зарисовками, портретами, чертежами и пейзажами. На стенах практически не было пустого места. Это делало комнату, шелестящую от свежего ветерка, живой и уютной.

А за окном небо уже приобрело насыщенный голубой цвет. Пахло весной, свежестью, все тем же хлебом, цветами. Где-то на оживившейся улице дребезжали звонки на велосипедах, постукивали о мостовые колеса экипажей и подковы, с дерева, растущего прямо рядом с окном кавалериста, доносилось тихое щебетание. Дышалось легко и свободно.

— Ощущаю себя ребенком. Мир не бывает таким красивым для взрослых людей, — живя один, Наполеон привык иногда говорить что-то для себя, в пустоту. Часто молчать было слишком трудно, а сейчас в груди было неожиданно тепло и приятно.

Подумать только, потерять голову от женщины, которая при нем же убила своего мужа — экие фокусы творит природа с человеком. Этот толстяк явно не знал, с кем связался. Толстосумы часто недооценивают женскую хитрость.

Опасна, однако… Но чертовски хороша.

«Мне до нее, как до звезд… Но я смогу забраться выше них».

На губах драгуна сверкала счастливейшая улыбка. Отрезвила его лишь внезапно обнаружившая себя мысль о том, что дело о дуэли все еще находилось в руках незнакомки. Как знать, может, она попытается избавиться и от самого Наполеона как от нежелательного свидетеля?

«Я бы не отказался умереть от ее рук…»

Юноша прикрыл глаза. У него были длинные светло-рыжие ресницы, касающиеся щек. Они переливались золотым, когда на них попадали лучи солнца.

Он был таким заметным, ярким, как начищенная блестящая золотая монета. Вокруг него всегда было множество девушек: блондинки, брюнетки, рыжие. Но все они были будто бы на одно лицо. Одинаково пресные, одинаково скучные, одинаково щебечущие ни о чем и смотрящие в рот во время разговора. Наполеон часто их путал. Они обижались, скандалили, уходили. Они для него были безликими, как куклы. Отталкивающими и пугающими своей корыстью и скудоумием.

Единственный раз полюбил, да и то несчастно.

На стене с одного из рисунков, уже несколько лет улыбалась ему Ассоль. Когда-то он попросил ее быть его временной натурщицей.

Все началось слишком просто, даже почти мило, наивно. Они пару раз будто бы случайно пересеклись в центральном парке. В первый раз она просто прошла мимо него по главной аллее, слишком красивая, яркая, необычная, чтобы не быть замеченной. Во второй раз села на другой край скамьи и скромно издалека заглянула в рисунок. Обнаружив там себя, она пододвинулась ближе, на что юноша, ничуть не смутившись такому пристальному вниманию, замучившись от перманентного одиночества, принял инициативу на себя и завязал с ней продолжительную беседу, в которой та охотно приняла участие.

Позже Ассоль по ненавязчивому приглашению часто заглядывала повидать Наполеона дома. Приходила она всегда внезапно: могла робко постучаться в полдень или ближе к вечеру, а, не обнаруживая того у себя, долго ждать, читая книгу в маленькой открытой кофейне на углу. Сначала это был просто интерес к его работам. Она часами могла ходить разглядывать рисунки, спрашивать о тысяче мелочей, иногда она приносила свой альбом и просила обучить рисовать ее.

Ассоль была невысокой, совершенно по-детски миниатюрной девушкой с красивыми вьющимися, почти белыми волосами и едва заметными веснушками на гладких бледных скулах. У неё были большие светлые, лучистые голубые глаза и родимое пятно в виде сердца под левой грудью. Она носила лазоревые и белые платья с атласными лентами и кружевными рукавами, кулоны в виде капелек и подвески из мелкого жемчуга. И при всем этом она была старше Наполеона на семь лет. Есть люди, которые не стареют. Ассоль была той самой куклой, играть с которой можно было бесконечно.

Однако она, может, и оказалась красива и эмоциональна до безумия, хорошо чувствовала прозу, разбиралась в поэзии, но была скорее музой, чем женщиной.

Ассоль приходила, непринужденно скидывала с себя всю одежду, без стеснения садясь позировать даже в обнаженном виде. Она могла сидеть так часами, не двигаясь, ничего не говоря, лишь смотря на Наполеона своими большими голубыми глазами, в то время как тот под этим внимательным почти по-детски наивным взглядом с трудом сосредотачивался на самом рисунке. Он ощущал, как перехватывало дыхание, тянуло где-то внизу живота. Иногда во время перерыва невольно наблюдал за ее плавными, красивыми движениями.

Она делала это все специально.

Провоцировала.

В конце концов, по окончании одного из десятков таких вот сеансов, он развернул рисунок к ней:

«Что думаешь? Кажется, вышло. Как живая, — он добродушно улыбнулся, пряча карандаш за ухо, невольно отводя взгляд. — Набрось что-нибудь, уже холодает».

«Почему на всех твоих рисунках я похожа на ребёнка?» — никак не отреагировав на просьбу одеться, она спустила ноги с кровати, приходя в движение впервые за несколько часов, оживая, как фарфоровая кукла. Ассоль подошла к Наполеону и взяла из его рук тонкую досочку с закрепленным на ней листом бумаги.

«Ну что поделать, ты на них такая, какая есть, » — юноша, несколько смешавшись, пристыдившись своей слабости, отвлекся на что-то за окном, моля небеса о том, чтобы девушка скорее оделась и ушла.