— Теодор, — военный краем глаза взглянул на мужчину. — Ты же знаешь ее?

— Не очень хорошо. Лично мы были практически не знакомы, — д’Этруфэ сцепил руки за спиной. — Однако не могу не испытывать к ней уважения. Я вижу в ней человека достойного. Эта жизнь — настоящая чума. Конечно, сами по себе, люди они и не без своих добродетелей, но, если бы мне предложили место в совете, я бы, не раздумывая, отказался. Мне с излишком хватало удовольствия видеться с ними пару раз на неделе. А она существует среди них. Видно, выбора нет.

— Я и имени ее не знаю, но мне кажется, что оно будто бы и не надо, — философски изрек Вандес.

— Ну не надо, так не надо, — духовник хохотнул, получив тычок в плечо.

Они вышли на широкую улицу. Город пробуждался. Он оживал с приходом вечера. Он будто дышал, двигался. Повсюду слышались голоса, стук каблучков, цокот копыт. По проспекту двигались экипажи. То тут, то там сновали дети - их окликали разодетые полные нянечки, осуждающе грозящие пальцами.

— Не хочется туда идти, — мужчина кинул взгляд в сторону ответвляющейся от проспекта широкой улицы. — Маршал, небось, до сих пор на меня зол. А сейчас может взять и спустить всех собак.

— Найди способ к нему подступиться, — Теодор остановился, пройдя чуть вперёд, оборачиваясь на друга. — Возможно, удача тебе улыбнется, и ты сделаешь это. Что я знаю о Георге точно — он очень прямолинейный человек: тайные козни, интриги, сплетни — это не его. На то он и военный. У него очень сильный характер. Звание Маршала просто так пока ещё никому не давали.

— Мне совестно перед ним, — лишь выдохнул Наполеон.

Они перешли проспект. На них с интересом озирались девушки, шушукающие, сидя на скамейках, стоящих вдоль всей улицы. В праздничной атмосфере внезапно помрачневший Вандес выглядел весьма необычно.

— Тебе едва было восемнадцать, чего возьмешь с подростка?

— Много чего… — тот немного нервно хмыкнул.

— Ассоль надо было иметь голову на плечах. У тебя-то этой головы и в помине не было.

— Тед, я же знаю, что ты думаешь совершенно иначе. Не надо меня успокаивать, это сильно задевает.

Д’Этруфе лишь угрюмо кивнул, решив не продолжать.

Проспект был преодолен. Улица поуже с резким изломом в середине вела их прямиком к набережной. Всюду на деревьях зеленела молодая листва, хотя не так давно Ла Круа накрыла настоящая снежная буря. Весна наступала неуверенно и тихо, но, несмотря на частые заморозки, все же справилась с ушедшей зимой. В плетёных корзинках под окнами хозяйки уже вывешивали горшки с цветами.

Солнце, уходящее за горизонт, пока только золотило все вокруг, опасно кренясь, чтобы сорваться в насыщенные рыжие тона. Лучи, попадая в глаза идущих, высвечивали радужки их глаз. Казалось, они становились полупрозрачными, как цветное стекло, будто концентрированный свет собирался прямо в них. Глаза Теодора, светло-голубые, с золотистыми вкраплениями в свете солнца становились светлыми, похожими на цвет предрассветного неба.

Он прикрыл лицо от лучей ладонью, хмуря брови.

Зелёные же глаза Наполеона сейчас уходили в тёплый серый цвет, отливающий салатовым и желтым.

По старой привычке, лениво сунув руки в карманы, он лишь щурился, не трудясь даже заслониться от лучей, бьющих прямо в глаза.

— Я тогда поступил отвратительно. Тут извинениями не возьмешь. Но прошло уже много времени… Авось, чего из этого получится.

Повисла тишина. На переулках и перекрестках становилось все меньше и меньше народу. На улицах Ла Круа в это время обычно было пусто, многие выходили на прогулки вечерами, когда по всему городу загорались разноцветные огоньки. Дышалось легко, по-весеннему свободно и спокойно. Вандес задумался, принимаясь тихо насвистывать знакомую им обоим мелодию. Звуки их шагов гулко отдавались на опустевшей улице, мужчин преследовали их же тени, постепенно удлинявшиеся, растягиваемые заходящим солнцем. Вслед им выглядывали из окон, слыша знакомый всем и каждому из детства мотив, и улыбались почему-то счастливо и ностальгически…

— Эй, Ромео! — внезапно Наполеон оборвался. — Ты все ещё планируешь жениться на моей сестре?

Теодор на мгновение вспыхнул, совершенно не ожидая этого вопроса, и, опешив, даже остановился, не зная, что на это сказать.

— А ведь она тебя все это время тоже, как и я, ждала. Ты думал — уедешь и все? Ан, нет. Она все эти пять лет верила, что ты приедешь… Ты ей нужен.

— Помнится, ты был против этого.

— Братская ревность, пережитки прошлого, — Вандес тихо рассмеялся. — Мы с детства неразлучны. Ты же помнишь.

Д’Этруфэ неловко отвел взгляд, ощущая, как внутри, в его груди, разливается волнение и тепло. Он помнил, как загорался раздраженный, ревнивый огонёк в глазах Наполеона, стоило тому лишь увидеть сестру в обществе своего друга, хотя втроем они находились практически постоянно. Это было какое-то совершенно неконтролируемое собственничество, объяснить которое Наполеон до сих пор не мог ни себе, ни другим.

«Повзрослел, однако…» — Теодор по-новому взглянул на юношу, который теперь задумчиво шел немного впереди него, крутя в руках серебристый портсигар.

Когда пришло время сворачивать с набережной, Наполеон остановился, подошёл ближе к ограде и, размахнувшись, изо всех сил зашвырнул туда ту серебристую плоскую коробочку, напоследок достав из неё одну последнюю сигарету.

— Прощай, Ассоль.

***

Дженивьен с трудом открыла глаза и медленно, тяжело приподнялась на подрагивающих руках, ощутив, как сильно ноют мышцы и болят свежие синяки где-то в районе бедер и ступней. Она, тихо болезненно застонав, прикрыла лицо ладонями и осторожно села. В то время как внутри она страдала, снаружи было столько холода и отрешенности, что они вытесняли все остальное. И каждый раз эта стена крепла и твердела. Так повелось уже давно.

Что взять с человека, никогда не чувствовавшего? Она искренне полагала, что такие бредни, как любовь — порождение больной фантазии романтиков, придуманное для внешнего украшения семейной жизни.

Брак по расчету? Выгодно. Чувства? Лишнее. Сердце? Это орган, оно не чувствует.

Она обняла себя за острые обнаженные плечи, тихо, сдавленно выдыхая, свешивая бледные холодные ступни с кровати.

Привыкнуть можно к чему угодно. Главное — уметь терпеть.

В комнате было чертовски холодно, но дым уже развеялся, так что его едкий запах был практически не ощутим, но Дженивьен знала: если закрыть окно, то снова станет так же затхло и прокурено, как и было.

Она уже не дрожала от холода много лет. Потому что так происходило каждый раз.

Главное — уметь терпеть.

— Собирайся, — дверь открылась. На пороге стоял Георг, он медленно, степенно застегивал манжеты своей рубашки, — ты едешь со мной.

— Зачем? — сорванный утром голос женщины сел: она шептала, в то время как хотелось взвыть от обиды и накопившейся болезненной злости.

— Ты входишь в кабинет министров и обязана там присутствовать, — сейчас Маршал говорил довольно мягко, не повышая голос. Он вел себя подкупающе приветливо, что случалось с ним крайне редко.

Он сильно поменялся с тех пор, как умерла Ассоль. Мужчина не был таким жестоким раньше. Никогда не был. Он был бравый, живой, часто улыбался… А теперь?

— Георг, — Дженивьен, скоро кивнув, сломлено наклонилась, ощутив ноющую боль в спине, и подняла с пола свою сорочку. На пояснице все еще виднелись багровые следы. В ее глазах читалось то странное затравленное выражение, которое могут прочесть лишь те, кто испытал на себе нечто схожее.

Мужчина поднял взгляд на нее. Он слушал.

— Обними меня, — она попыталась улыбнуться, но на лице не дрогнул ни один мускул, лишь кончик носа предательски закололо.

— Зачем?

Она не нашлась с ответом. Она не знала.

Георг еще несколько секунд выжидающе вслушивался в повисшую тишину, затем, видимо не получив нужной реакции, индифферентно пожал плечами:

— Если это все, что ты хотела мне сказать, то жду тебя у ворот через полчаса. Постарайся не опоздать, нам надо быть пораньше, — де Жоэл даже слегка ухмыльнулся и, развернувшись, вышел.