My noon, my midnight, my talk, my song;
I thought that love would last for ever: I was wrong.
Wynston Hugh Auden
Приближался шторм. Море пенилось и вздувалось грозными валунами, тёмно-синими, почти чёрными, раскрывавшими свою грозную пасть, готовую поглотить всё живое и навеки схоронить в неназванной бездне. Природа — тоже хищница. Сколько бы человек ни укрощал её, она всегда найдёт способ показать ему его место. Стихия неумолима. Под раскатами грома, в блеске молнии, в солёных порывах неукротимого ветра замирала смертельная красота. Безумец очаровывался ею, а мудрец — учился у неё. Ведь буря, как никто другой, способна обнажить истину.
Утёс, с которого Гермиона наблюдала за морем, впивался в него, как нос корабля, смело разрезающего под собой волны. Она приходила сюда каждый день: в окрестностях не было места спокойней и уединённей. Находиться в коттедже стало для неё едва выносимым испытанием: одномоментно на неё навалились молчаливые вопросы, осторожное сочувствие и избыточная забота. Особой неловкостью отличались короткие встречи с Биллом. Несмотря на то, что Гермиона уже тысячу раз извинилась, он по-прежнему смотрел на неё с тревожной деликатностью и всякий раз в разговоре тщательно подбирал слова. Через пару дней стало понятно, что Флёр ничего ему не рассказала, а сам он был слишком осторожен в предположениях, особенно в тех, что высказывал вслух. Рон же напротив, в своей неуклюжей манере изображал бдительного стража, чрезмерно ограждая её от лишних волнений. Иногда это было уместно, но по большей части Гермиона не любила чувствовать себя дамой в беде и забота друга вызывала у неё раздражение. Она проклинала себя за несдержанность. Что с ней сделала эта война?! Привыкшая держать всё под контролем, всегда точно берущая чистую ноту своего настроения, она с ужасом наблюдала фатальное крушение самообладания. Взбунтовавшиеся чувства напрочь заглушали разум. А ведь она всегда знала, что они будут мешать, что нужно изо всех сил держаться холодной головы! В этом была своя ирония: из всего Золотого трио именно её поразила эта болезнь. И эта глупая сцена на лестнице… Подобно шторму тревога вырвалась из прекрасной невозмутимой амфоры, раскрытой одной лишь тенью имени.
За спиной послышался тихий хруст приближающихся по щебню шагов. Манера безошибочно выдавала Гарри — только он двигался виноватым перешагиванием с быстрыми задержками. Гермиона не обернулась.
— Я скоро приду, — сказала она, щурясь от ветра.
— Хорошо. Но я, честно говоря, не за этим.
Гарри опустился рядом с ней на лысеющий дёрн. Его лицо посерело и вытянулось, придавая ему сходство с Сириусом, на которого вообще-то он не был сильно похож. Помолчав с минуту, он принялся вытирать об рубашку запотевшие очки.
— Я не знаю, как спросить тебя об этом, — заговорил он в несвойственной ему манере, уподобляясь не то Дамблдору, не то мистеру Уизли.
— Не знаешь, так не спрашивай, — пожала плечами Гермиона.
Ей не нравилось, когда Гарри примерял менторский образ. После всего, что они прошли вместе, она считала неуместными пафосные монологи о долге. Между друзьями всё должно быть просто. Так к чему всё усложнять?
Уязвлённый её резкостью, Гарри гордо уставился вдаль.
— Мне надо знать, — твёрдо заявил он. — В том, что мы запланировали, мне нужно точно знать, не будет ли эта роль для тебя слишком обременительной…
— Да что с тобой, Гарри? — воскликнула Гермиона. — Ты сам-то себя слышишь?
Она строго смотрела на него, хмуря брови. Под этим взглядом Гарри слегка размяк.
— Ты понимаешь, ведь всё очень серьёзно! — он стиснул зубы. — Я не хочу напрасно рисковать никем из вас, а в том, что мы задумали, ты самая уязвимая цель.
— Разве у нас есть выбор?
— Нет, но если что-то пойдёт не так, ты первая попадёшь под удар. Снова. И нас уже никто не подстрахует.
Попавший ему под руку камешек, рассек воздух и сорвался вниз, не достав до едва различимой линии горизонта. Конечно, им всем было страшно: не каждый день решаешь проникнуть в Гринготтс да ещё и в сейф Беллатисы Лестрендж. Однако там была чаша Хаффлпаф — ещё один шаг на пути к ослаблению Волдеморта.
Приняв решение, они стали собирать необходимые составляющие. Крюкохват согласился открыть хранилище, хотя цена его помощи была слишком высока. Гермиона поддержала Рона: они не должны отдавать ему меч Гриффиндора, стоило ещё поторговаться. К сожалению, Гарри не стал их слушать. Впоследствии это дало полное моральное право Гермионе так же единолично принять решение, о котором теперь все так пеклись.
— Ты не можешь переодеваться в Беллатрису! Только не после того, что она с тобой сделала!
— Именно поэтому ей не должен быть никто, кроме меня.
Здесь тоже у них не было альтернативы.
Гарри шмыгнул носом и, не глядя в глаза, повернулся к Гермионе.
— Я обещал ему, — тихо произнёс он. — Обещал Ремусу, что позабочусь о тебе. Я не могу его подвести.
Порыв ветра подхватил её изумление. Она вся напряглась, вытянулась упругой струной, поймавшей знакомое эхо. Гарри вдруг предстал перед ней тем, кем был на самом деле — уставшим подростком, на которого весь мир взвалил слишком много ответственности. А ведь он всего лишь мальчик!
— Гарри, — потянула она с ласковым раскаянием. — Я знаю, как серьёзно ты к этому относишься. И очень ценю твою заботу. Ты делаешь даже больше, чем достаточно. Поверь мне, Ремусу не в чем будет тебя упрекнуть. Тем более, я сама так решила.
— Это ничего не меняет, — возразил было Гарри, но Гермиона остановила его, положив руку на плечо.
— Это всё меняет.
Их взгляды встретились, остро нуждаясь в поддержке. Гарри накрыл её руку своей и легонько сжал.
— У нас всё получится, — заверила Гермиона. — Ты не подведёшь Ремуса, а я — тебя.
Они просидели на берегу ещё с полчаса и вернулись уже по темноте. За ужином Гермиона сделалась оживлённой, какой не была уже давно: охотно помогала Флёр с сервировкой, хвалила запах приправы в салате, любезничала с Оливандером. Со свойственной ей старательностью она игнорировала удивлённые взгляды друзей, делая вид, что у неё всё по-прежнему и не было никакого повода для перемен. Ничто не должно омрачить этот вечер, думала она с воодушевлением. Внутреннее убеждение в том, что они ужинают в «Ракушке» последний раз, не покидало её с момента, когда с наступлением сумерек на кухне загорелась первая лампа.
Разговор сам собой привёл к запланированной на следующий день вылазке. Рон кисло поморщился, когда Флёр объявила, что оборотное зелье готово.
— Как вспомню премерзкий вкус Крэбба, — он поскрёб зубами кончик высунутого языка.
— Беллатриса вкусней не будет, — отозвалась Гермиона с иронической усмешкой.
— Ещё не поздно передумать, — заметил Билл.
Но ответ снова был отрицательным. Гермиона переглянулась с Гарри, затем с Роном и по их молчаливой солидарности все за столом поняли, что дальнейшее обсуждение не имеет смысла. Эти вежливые отказы порождали жидкий остаток разочарования, особенно ощутимый в минуты исчерпания темы. Знакомое ощущение укололо Гермиону: то же самое было осенью на кухне Гриммо, 12, когда они отвергли предложение помощи от Ремуса, о чём впоследствии пожалели. С Биллом и Флёр они тоже осторожничали, мотивируя нежеланием привлекать лишнее внимание. Будет досадно снова наступить на те же грабли. А всё-таки тогда всё виделось как-то иначе…
Вернувшись в свою комнату, Гермиона рухнула лицом в подушку. Голова шла кругом, а в ней мысли снова циркулировали вокруг извечно зудящей раны. Ремус. Ремус. Ремус. О чём бы она ни подумала, кривая дорожка размышлений непременно выводила к нему. Какая-то нездоровая одержимость! Призрак Люпина мерещился ей в чаинках на фарфоровом дне, в отблеске зеркала, утреннем пении птиц и шелесте пахучего вереска. С ним она просыпалась и засыпала, к нему возвращалась обратным отсчётом от любой мимолётной идеи. Снова и снова. Это сводило с ума. Безнадежный тупик информации взвинчивал и без того раздёрганную психику. Сколько ей ещё мучиться прежде, чем она узнает, что с ним случилось?
