В сумасшедшем запале они едва добрались до её постели. Люпин оставался деликатным: старательно пытался обуздать свои порывы, дожидаясь разрешения Гермионы на каждый новый шаг. Он не спешил оставить её полностью обнажённой, хотя глаза хищно поглощали её статную фигурку даже под всеми слоями одежды. И всё-таки он был терпелив. Гермиона, занеженная в ласке его поцелуев, сама пожелала большего. А джентльмен не может заставлять даму долго ждать.

Как только это случилось, Гермиона уже и не могла себе представить ничего другого. Все юношеские иллюзии мгновенно растаяли. Если она и мечтала о ком-то раньше, то этот образ был таким абстрактным и неосязаемым. Ей вообще с трудом верилось, что она позволит кому-то к себе прикоснуться, а теперь… Слегка придавливаемая его телом к простыни, Гермиона утратила всякую связь со всем, что раньше ей казалось таким очевидным. Разве мог кто-то подарить ей большее наслаждение, чем Ремус? Их пальцы причудливо переплетались, сердце пробивалось сквозь рёбра, чувствуя своё отражение в другой груди. Иначе и быть не могло.

Его губы ласково коснулись её мокрого виска. Гермиона пыталась восстановить дыхание и не могла избавиться от счастливой улыбки. Ресницы чуть подрагивали: она так не хотела открывать глаза, по-детски боясь, что ей только что приснился самый прекрасный сон.

— Как бы мне ни хотелось остаться, нужно вставать, милая, — шепнул ей на ухо Люпин.

Гермиона разочарованно хмыкнула. Она сама уже успела об этом подумать. В любой момент могли вернуться мальчики, и меньше всего ей хотелось бы оправдываться перед ними за случившееся. Но вкус маленькой тайны заставил её снова улыбнуться. Даже если бы Гарри и Рон всё узнали, она ни о чём не пожалела бы! А ребяческое подмигивание Люпина, уже натянувшего обратно рубашку, придало ей уверенности.

С того дня у неё редко портилось настроение. Секретное счастье поселилось в её душе, спрятанное от посторонних глаз и ставшее неутомимым источником вдохновения. С трудом им удавалось находить повод побыть вдвоём: они и раньше проводили много времени вместе, но теперь Гермионе любой предлог казался подозрительно неестественным. Сообщать мальчикам правду она пока не собиралась. Никто из них не будет в восторге от этого несвоевременно вспыхнувшего романа. К тому же Рон…

Думать о чьих-либо чувствах, кроме собственных, Гермионе было непросто. Для этого она была слишком счастлива. Можно ли упрекать человека в том, что он утонул в собственном счастье? Ремус говорил, что нет, хотя если бы этот вопрос относился к нему самому, он бы не был так уверен. Но Гермиона не пыталась его этим подковырнуть. Некоторые вещи необязательно озвучивать, они и так существуют где-то в пространстве. Так было и с положением Люпина. Они оба верно понимали его и всё же молчаливо игнорировали.

Возведённая ими конструкция была настолько хрупка, что никто не решался трогать её основание. Ни Гермиона, ни Ремус не заводили разговор о том, отчего всё вдруг случилось с ними в одно мгновение, где начался разлом, из которого прорвалась давно созревавшая страсть. Не говорили они и о будущем — его черты и подавно были окутаны густым туманом незнания. Во всей непостижимой ткани времени им выдался счастливый островок. Стоило ли терзаться о большем?

Люпин иногда превращался в настоящего сорвиголову: тайком целовал её в щёку, пока мальчики отворачивались, находил под столом её руку и накрывал своей, подкрадывался со спины и щекотал под рёбрами. Эти шалости она ему легко прощала, пусть сначала слегка злилась на его безрассудство. Ведь куда более серьёзный повод для беспокойства неотвратимо приближался с каждым днём.

В день перед полнолунием Гермиона металась из стороны в сторону, не находя себе достойного занятия, чтобы отвлечься: перебирала вещи, укладывала в сумку книги, даже затеяла уборку. Ничего не помогало. Люпин наблюдал за этим сперва с иронической усмешкой, а затем принялся уговаривать не тратить нервы на такие мелочи. Заведя этот разговор, он и не думал, что ему придётся тут же обратиться в оборону.

— Я никуда не уйду! — настаивала Гермиона. — Запечатаю тебя снаружи и останусь ждать до рассвета!

— Но это же безумие! Хочешь провести ночь на таком холоде одна в лесу?!

Однако все его призывы к благоразумию были тщетны. Пришлось сдаться и позволить Гермионе Грейнджер, рьяной защитнице всех угнетённых, делать так, как ей вздумалось, ибо спорить было уже невозможно. Она обрадовалась этому совсем как ребёнок. И сделала всё по-своему.

До вечера Люпину было запрещено прикасаться к медальону: его носили Гарри, Рон и Гермиона с периодичностью в несколько часов. Ощутив у себя на груди вес крестража, она снова почувствовала тревогу. Правильно ли она всё делает? Сработает ли зелье? Ей ведь раньше никогда не приходилось его варить! А если она где-то ошиблась? В лучшем случае Ремус потеряет контроль, а в худшем…

Вся ночь была обречена. Гарри дал ей мантию-невидимку — несмотря на защитный барьер он настаивал на дополнительном средстве безопасности. Гермиона взяла с собой плед, термос, наложила на себя согревающие часы, и всё равно продрогла. Как назло, жутко хотелось спать. Глаза слипались, рот безнадёжно растягивался в многократных зевках. Пока наконец из-за тяжёлых облаков не выплыла Луна. Протяжный вой подтвердил её предположение — трансформация случилась.

Гермиона прислушивалась к каждому шороху. Если оборотень взял верх, то он попытается выбраться из укрытия. А если наоборот с ним что-то не так? Если Ремусу нужна её помощь? Терзаемая сомнениями, она спустилась по корням к основанию, обложенному крупными булыжниками. За ними не было ничего видно и слышно. Услышит ли её Люпин, если она его позовёт?

— Ремус? — робко шепнула Гермиона. — Ты слышишь меня? Ты в порядке?

Несколько секунд ничего не происходило. А затем оборотень негромко завыл, совсем не так, как обычно, будто бы даже осознанно. Со спокойным сердцем Гермиона вздохнула и вернулась на своё место. По крайней мере, Люпин был жив и находился в своём уме, а это — уже большая удача.

Она не помнила, как сон её всё-таки одолел. Проснувшись утром, Гермиона дрожащими руками сняла чары с пещеры и отбросила в сторону камни. Вопреки её опасениям, Люпин выбрался целым и невредимым, пусть и сильно уставшим.

Мальчики уже дожидались их около палатки. Они помогли Люпину добраться до постели, поддерживая его под руки. Вид у них тоже был измотанным: вряд ли хотя бы кому-то удалось выспаться этой ночью. Гермиона с благодарностью приняла из рук Рона чашку горячего чая, а затем молча наблюдала, как Гарри отдал ему медальон и попросил подежурить пару часов, пока он попытается отдохнуть. И всё-таки, несмотря на эти сложности, она чувствовала себя счастливой.

На волне воодушевления Гермиона вновь принялась за изучение книги, оставленной Дамблдором. Вечером, когда Люпин проснулся и выглядел уже значительно лучше, она поделилась с ним своими предположениями насчёт странного знака на первой странице. То, что он не являлся частью оформления книги, казалось Гермионе подозрительным.

— Определённо, нарисовано от руки, — подтвердил Люпин. — И никакая это не руна. Это символ, и я его уже видел.

Он задумчиво почесал лоб, вглядываясь в чернильный треугольник. Его сомнения укрепляли её собственные.

— Мне он попадался в доме Поттеров, — Люпин поморщился, будто доставал болезненное воспоминание. — У отца Джеймса в кабинете была большая коллекция занимательных артефактов: кубки, чётки, даже клинки. На одном из них я и видел нечто подобное.

Стоило ему вспомнить семью Гарри, у Гермионы появилась тихая надежда, что они наконец напали на нужный след. Если этот символ имеет какое-то значение, связанное с Поттерами, то Дамблдор оставил ей книгу именно для того, чтобы она его расшифровала, без сомнений!

— Отлично, и что это? — воодушевлённо спросила она. — Мистер Поттер, отец… дедушка Гарри что-то рассказывал об этом?

— Признаться, я не успел его толком расспросить, — пожал плечами Люпин. — Я помню, что символ связан с какой-то старой легендой, такой старой, что даже самый древний житель Годриковой впадины засомневался бы в деталях.