Будь у меня брат, тот бы смог направить.

Вот, например, с оружием… В диван

мишень поставить, дротики туда кидая,

и разряжать "Макаров". Разница большая. –

Ян выдохнул. Наставника искала,

а не проблем ему – смятеньем чувств.

Всё лучше, чем задумал, получалось.

Косяк срубила Лора на корню,

уздой схватив язык самостоятельный.

«Не соврала: контроля не хватает мне».

– Да не проблема. Справимся, сестрёнка.

К инцесту склонность тут, однако, всё же есть, –

он усмехнулся. От гирлянд свет приглушённый

их освещал: его и его месть.

– Ты извини, если я ляпнула не то.

– Не извиняйся. Чётко смысл схватил зато.

– Я тоже, про инцест. Дурна идея.

Таким, как ты, нет в блядках недостатка.

– Таким, как ты, порядком дать плетей бы,

чтобы себя не изводили без порядка.

– Сам знаешь, куда в случаях таких

послать охота идеологов дурных. –

И вырубилась. Вес не соразмерила

с количеством и градусом воспринятым.

Он, цокнув, перенёс не на постель её,

но на диван. Дистанцию держать мастак.

Всерьёз не брал последние слова,

но в первых – говорила суть сама.

По пояс волосы. Плетёным одеялом

спустились вниз, когда он снял парик.

Семнадцать лет. Не много и не мало.

В ней буйный дух, протест, ещё не сник.

Мы вспоминаем юношеский возраст,

как будто там нам жить было "так просто",

забыв про страсти, рвущие плотину,

ревущие, как буря над постройками,

грозя снести. Нет, кто-то бригантину

собою представлял уже, не спорю, но

есть прелесть некая в ошибках наших даже.

Чем горше слёзы, тем и радость краше.

Когда вокруг враги, а ты не знаешь,

их сколько, что кто сделал, кто что ныне

замыслил, и сто лет ещё до Нантского

эдикта… то для дам с балами казны нет:

исчерпана боями и потерями.

Но Лора, та как будто воплощала мир,

когда спала. Смотрел он, допивая.

Разгладилось лицо от нервной мимики.

Закрывшись, стали одинаковы глаза (и

смеяться не смогли бы даже киники

над сценой этой). Сам не знал Ян, почему

девчонка левая нужна теперь ему.

Инесса дома, в одеяло завернувшись,

впервые оказалась без сестры.

Не тела, но самой её отсутствие

испытывала – трещиной горы.

И тихо плакала… чему же? Не началу ль?

Вперёд не знала, но зато всё ощущала.

В соседнем городе была, побольше, Вита.

С театра вышла с ухажёром. «Муж на час»

её позвал в гостиницу. Сердито

она от предложенья отреклась.

Не потому, что он не нравился совсем ей.

Не подходило к акту настроенье.

Диана, возлежа в Грибных объятиях,

про сына думала. Важнее сын, чем муж,

для женщины хтонической. Познать её

лучше того, кто ею был (и в ней, к тому ж)

не может ни любовник, ни супруг.

Явилось озарение… да, "вдруг".

Сам мексиканец спал, опустошённый

после горячих ласк подруги зрелой.

Себе был на уме он. Бес шалил в нём,

но без последствий пагубных для дела.

Ему никто не нужен был, ну, кроме

себя: в себе мы все живём, как в доме.

Царь, криминальный лидер, в красных тапках

смотрел на дочь, учащую уроки.

Он для неё был первоклассным папкой,

не слишком мягким и не слишком строгим.

Жена ему наскучила давно,

но для ребёнка жил с ней всё равно.

Алиса (так её они назвали)

была в соседнем классе от сестёр.

Семнадцать было ей, шла на медаль, и

язык её, как Лорин, был остёр.

С ней цапались они порой, однако

не той, а этой доводилось плакать.

Весь город охватить не в состоянии

ни я, ни кто-либо, схватившись за перо.

Кому-то счастье, а кому-то наказание…

Все клетки начинаются ядром:

потенциал грядущего величия

отдельно спал в особняке готическом.

Я сверху наблюдаю за собой

меняющейся, временной (с любым

ударным слогом). Центр мой – покой,

движенье видит, не затронут им.

Бессмертье смотрит в собственную смерть.

Бесстрастье примеряет платье: страсть.

Безмерность носит тело, меру мер.

Всецелое общается, как часть.

Когда сама находишься за временем,

в нём становленье значит только сон,

который правится щелчком одним:

сознанием, что "исходный я – не он".

Со временем мы в контрах, господа.

Рассказывать его мне очень сложно.

"Вчера" и "завтра" опись ещё дам,

а вот период… Время дышит ложью.

Порой нам кажется, что тянутся года.

Моргнёшь два раза – всё исчезло без следа.

Была моложе, верила, что счастие

скрывается там где-то, за углом.

А раньше, до того, как сладострастие

дало в башку, уж знала: мир – дурдом,

мы все немного этого… того.

«Я знаю всё, не знаю ничего».

Мы счастливы, своё я забывая.

Умны, как Бог, в безумном состоянии.

Когда лежим, внутри себя летаем.

И рады предвкушению свидания.

На вкус, что есть – не то, что ожидается.

Мечту собою травим, как жида – нацист4.

Убрать себя из времени на время,

значит, узреть времён всех панораму.

Воспоминанья души наши греют

уж тем, что можем просто озирать их.

Они нам целыми и завершёнными мерещатся,

ведь взгляд снаружи – это взгляд из вечности.

Я так люблю болтать, когда не слушают,

что, наблюдай кто, принял бы за психа.

В том фокус: остаются одни уши лишь,

там, сверху. Да, туда бросаю стих свой.

Во времени, как в море, всё потонет.

И лекции, и драки, и тектоник.

Зато я убеждаюсь непрерывно,

что мир вокруг творим мы из себя.

Мысль не нова; но не был нов и Рим, где

сходились все концы: дорог и бяк.

Сегодня вышла к морю. Посидела.

Поговорила с первым встречным о пределах

и их отсутствии, о духах, Кастанеде,

которого до сих пор не читала

(хоть не один мне джентльмен и леди

его советовал, лет десять миновало

с совета первого). Нам с Карлосом, вестимо,

знакомиться никак не допустимо.

Считаю я, что книги, как и люди,

находят нас в им близком состоянии.

Когда нам нужен кто-то, он на блюде

протянут, чтоб реакцию с ним дать нам.

И, либо я ещё не доросла, читать его,

либо друг с друга взять нам уже нечего.

Иду по набережной. Вечер. Голоса.

Повсюду люди: синглы, пары, семьи.

Люблю ходить и слушать. Как базар,

только курортный город. Между тем я

ловлю звук: девушка на выгуле мужчины

с ним дискутирует про лирику. Да, чинно.

Потом доходит фраза… долетает:

«На самом деле все ждут половину!»

Остановившись над обрывом, с краю,

вдруг чую («Эврика!»), что Я и я едины.