чернила, и глядела в чёрном свете

на всё, что люди сделали планете.

На подоконнике цветы Инесса

выращивала нежно, словно мать

всему живому. Ей бы ездить в лес, но

она боялась… дебрей, так сказать.

Вся в родинках, дышала через кожу

наружу ль, внутрь ли, нежностью тревожной.

Все исходила в городе заброшки

и кладбища её двойник-сестра.

Там в одиночестве могла подумать. Всё же

подросток – это странная пора!

Чем горячее сердце, тем больнее

ему, задавленному мыслей Колизеем.

Тогда обеим было по семнадцать.

«Учились жить», – про возраст говорят.

Инесса научилась одеваться

со вкусом, в тон изнанке. Каждый рад

заняться делом, что выходит лучше прочих.

Кому-то близок день, иным же – ночи.

Одна за трату времени чла моду.

Вторая секс считала неприличием.

В другой они гляделись в антипода,

но не вредили дружбе их отличия.

До той поры, пока в окне настенном

ни оказалась Лора… на своей стене.

Ей сон приснился. Длинный и запутанный.

О том, что с ними впредь произойдёт.

Растягивались в годы там минуты, и

развилкам выбора она теряла счёт.

Должна б, как водится, проснувшись, сон забыть,

но не забыла. И осталась, зная, жить.

Однако, лучше всё-таки хранить

порядок моего повествования.

Хоть прозой, хоть стихом вещай о них,

героям подобает описание.

Я, познакомив с девочками вас,

за паузой начну про сон рассказ.

Итак, уснула Лора. В своей комнате,

под чёрным, как политика, окном.

Её стена была вся изрисована,

двухцветна. Без излишеств: монохром.

Напротив, у сестры, благоухало

зелёное, цветам в тон, одеяло.

Заснув, она вдруг оказалась… дома.

Иль «в доме» лучше тут употребить?

Не помня ни порога, ни парома,

стояла перед лестницей. Завить

ту архитектор в винт решил, как розу.

Обнял другой, широкой, для курьёза.

По узкой и кручёной подниматься

решила вверх она, и будь, что будет.

Но, миновав пролёты без числа все,

спустилась вниз. Туда, где начался путь.

Оптической иллюзией пока

спираль ей показалась ДНК.

– Что за, – она вскричала, – чертовщина?

Как ввысь ни лезь, вернёшься на исток.

Быть может, дело в том, что я тащилась

по самоё себе? И, что ни срок,

одни мы жизнью воплощаем темы,

в нас изначально вложенные кем-то?

Простою редко мысль её была,

вот, даже и во сне, знать, без сознания.

Блистала лестница вторая, из стекла,

пространная, как древнее писание.

Манила, приглашая. Лорин вздох

ушёл в невидимый ей снизу потолок.

На стенах гобелены кем-то ткались

(не сами ж по себе, в конце-концов),

из нитей руки призрачные – ткани

сплетали, как истории из слов.

И человек похож в миру на нить:

раскинувшись, лишь фоном можно быть,

а крошке (Цахесу) достанется роль глаза.

Оглядываясь, медленно шла вверх,

о чём-то ясно догадавшись сразу,

о прочем чуя из-под тьмы помех.

На первом этаже остановила

её ход вывеска: «Кафе с красивым видом».

«…на прошлое», – приписка мелким почерком.

Дивиться, девица решила, неуместно.

Дверь отворила вежливо и молча. Там

всё белым было. Пусто "свято место".

И стойка бара, и столы, и кресла –

оттенком в подражании невестам.

Присела Лора в угол, у окна

(окно, огромное, всю занимало стену)

и посмотрела вниз с него. Она

исследовала практикой систему

работы необычного кафе,

увидев там своё аутодафе.

На обозренье всем: как в детстве нянечкам

с невинной моськой причиняла боль.

Хотелось их измучить в наказание,

что те – не мама. – Ты безумна что ль? –

крик новой. Шалостью ребёнка лет семи, ей

вода к мытью посуды кипятком сменилась.

Сложна природа женского садизма.

О ней недаром заикался Фрейд.

Стул предлагаешь девушке, садись, мол,

с подпиленными ножками. У ней

свои, – ну, ножки, – в стороны падением

раздвинуты. И глупо поведение.

На кой дуром орать: «Опять, Лариса!»

Ведь очевидно, кто, кому и как.

И мина на лице примерной крысы

с рекомендациями – повод для пинка.

Она не хочет каш и "ты же девочка".

Всему двору игру придумывать ей есть зачем.

От унижения хорошеньких святош

такое было удовлетворение,

какое в детях, к женщинам их всё ж

причислив, открывали с изумлением.

Либидо, шкаля, издало победный гик.

Ища запретное, брала его из книг.

В квартире их, одной из залов замка,

каким со стороны казался дом,

была библиотека. Не от мамы

досталась, но от бабушки. О том,

как та на даче умерла в пожаре

до их рожденья, детям не читали.

Так вот, минуя сказки про принцесс,

искала Лора всё, с чем Кама Сутра

имеет косвенное сходство. Интерес

к словесности не гас вечор и утром.

Найдя там описанья пыток, стать

решила тем, кто б мог их применять.

Не тем, не той, к кому – их применение.

Насилье римских стражей над святой

(из паха вырванное удовлетворение,

назло стремленью к чистоте у той)

манило исключительно в том случае,

когда сама – в сторонке или мучает.

Словами бьёт: «Свинья ты, потаскуха!

Прикрыла ханжества вуалями лицо,

во сне же грезишь, чтобы, взгрев, как шлюху,

дитю стал целый легион отцом,

мертворождённому, как все, в ком больше света нет!»

И, кончив, горько плакала от этого.

Нет, героиня, мною порождённая,

не означает злобу во плоти!

Она из тех была, кто по казнённым путь

ведя, стремится счастье воплотить.

Мешало то, что ум её был против

перенаправить русло с жара плоти

в собачью преданность идее. Было так

не раз у женщин с воспитанием церковным.

Списав на происки врага разврат в мечтах,

знамёна брали. Кровь – за импульс кровный.

Так Жанна д'Арк, ниспосланная свыше, для

всех англичан – драконша огнедышащая.

Парик был чёрный. Лорой надевался,

чтоб перестать собою быть: на время.

Савонаролой, как фанатик, звался,

и предназначен был потом к сожженью.

Его напяливала редко, перед зеркалом.

Как будто о таком поговорить есть с кем.

Вот. Так она дошла до христианских

сказаний. И, взвалив за "грех" вину

на плечи, вместо поиска, кто в шаг с ней

идёт по терниям, себя кляла одну.

Свой пол табу покрыла, как всё гадкое.

Отвергла веру, в атеистки записав себя.

И от привязки вниз, к миру животному,

и от божественного, сверху, отделилась.

Как в камере, в себе. Что остаётся тем,

кому осталась мысль одна от силы?

Ну, думать… ну а думать больно. Смерти

своей описываешь ветер – ветром. В ветре.