Бывали ведь моменты (помнишь их?),
казалось, что, притронувшись к великому,
ты растворилась в негах неземных.
Вернувшись вниз же, превращалась в крик сама
о том, насколько бренно существо,
и удержать не в силах ничего.
– Да, помню, – честно ей призналась Лора. –
Но эта память – будто не моя.
Такое чувствовать, будь людям не в укор, не
способен тот, чей дом ещё Земля.
Когда рассказ писала, раздробившись
в героев, становилась целой. Мир весь
охватывала: камни и растения,
зверей, людей. Притом их всех любя.
А после вновь меня ждало падение
в пределы ограниченной себя.
Которой иногда… ну слишком больно
смотреть в глаза своей же преисподней.
От чтения – иначе. Там с людьми,
меня же выражавшими, встречалась.
Поняв, я потому любила их.
И грусть их ощущала я, и шалость.
Чужие жизни в книгах проживала, и
к месту – на мессе, как и в вакханалии.
А музыка тревожит грудь волной.
От музыки плывём, ногой в Нирване.
Самой мне вряд ли петь на сцене, но
звук выражать умеет несказанное.
Есть вещи, что, убив их наблюдателя,
в прекрасное умеют превращать его.
Я думаю про Бога так: его нет,
как автора в самом его рассказе,
но без него – рассказа нет. Иль бред
выходит у людей, без всякой связи
всего со всем. Связует всё любовь.
Убив отдельность, красит мир собой.
Страдаем ото лжи, от искажения
того, что носит имя Идеал,
желанье перепутав с отторжением.
А яблока в саду никто не жрал.
Я яблоки люблю, но искалеченным
мир не приемлю, как себя – без вечности.
Она ж во мне от силы что на час.
Нельзя жить, как в раю. Мы в лабиринте
зеркальном. Минотавр ждёт где-то нас:
понять, что он – ты сам… задача, видишь,
не в том, чтобы, приняв блаженный вид,
встречать смиреньем боль, но в том, чтоб зрить
все результаты собственных деяний.
Раз убиваешь, будь готов убитым быть.
Есть только отражения мечтаний,
о добром ли, о злом, не суть. Я выть
порой готова от своих желаний!
Лишь погрузившись в зло, поймёшь, что есть свет.
Кивнула женщина, поняв её тираду:
– Ты та, кому послать решили дар.
Сама решай, проклятье иль награда –
проверить, как, при молодости стар,
жить будет человек, помня о будущем.
О всех его возможностях. Смирится с тем
и будет выбирать из вариантов
или решит, что пусто всё и вся?
Смотри: ты – та, кто наделён талантом
оценивать со стороны себя.
Поднимешься наверх. Там есть колодец.
Туда взглянув, с ума не сходят… вроде.
И женщина, нескладная, но плавная,
привстала, собираясь уходить.
А Лора, – странно, – верных слов не знала, чтоб
озвучить все вопросы из груди.
– Спокойно, – улыбнулась незнакомка ей, –
иди к себе, и всё найдёшь. Ступай смелей!
Оставим-ка с загадочной брюнеткой,
скорей всего, носящею парик,
растерянную девочку. Ответ – как
оргазм: к нему, спеша, идём, но миг
прекрасный за собой опустошение
несёт. Вот если б можно было жить в нём!
Часть III. Добро пожаловать на планету Земля!
Оставили мы Лору в одиночестве,
весьма ценимом ей, почти всегда.
Где та, кто сомневалась даже в отчестве,
поверила, что, превзойдя года
в линейном виде, сможет увидать
всё, чем ей дальше стать… или не стать.
Надеяться всю обозреть историю
могла, понятно дело, после смерти.
Во сне ж, как в демо-версии – одну свою.
Могу представить: кой-кого рассердит
фантазия бесспутная моя.
В ограниченья мало верю я.
Дверь «Кафе с видом…» за собой захлопнув,
на лестницу взошла она опять.
Второй этаж заброшен был. Темно в нём,
за аркой входа. Надписью «Земля»
её внутрь приглашали. Шрифт готический
подчеркивал развал во всём величии.
Она, вздохнув, шагнула… в общежитие.
Заброшку сильно то напоминало.
Вокруг сновали люди. На репите их
движения, как в день сурка, сковало.
Все были в масках белых. Их раскрашивал
её взгляд в них. Как глянет, тем и кажется.
– Простите, сэр, – парнишку проходящего,
окликнув по манеру Альбиона,
спросила, когда тот (слащавый чуть)
остановился. – Что у вас с короной?
Кто правит? Что за место? Как живёт
в нём благородный и простой народ?
– Чувак, у нас есть всё, – ответил юноша, –
но не снаружи… В окнах! Мы в руках
их носим. Там – смотри, что хошь. Душа,
как раритет, хранится в облаках.
Таких, как яндекс или гугл. Не помним мы,
но помнит техника. Наш, здешний, бич – инсомния.
Всё, чем когда-либо считался человек,
записано в местах, каких не видно.
Есть в виртуале – гейм, в реале – крек.
За развлеченья, чем ни будь, не стыдно.
Так скучно, что раздвинутые ляжки
не манят. Нет устоев: неваляшки.
Нет правд или неправд уже у нас.
Ведём о Ниочёмах разговоры…
– Спасибо. Увлекательный рассказ, –
чтоб время не терять, сказала Лора. –
Всё, что мне дал пространный ваш ответ –
на территорию попала «Ни и нет». –
Ушёл, поправив дреды, юный хипстер.
Она же вдруг заметила мужчину,
который, надрываясь, как министр,
волок мешок гигантский из овчины.
Причину захотелось ей узнать.
За нею же не в лом и подбежать:
– Куда вы это тащите, милейший?
Баул ваш тяжек, сами ж вы так хрупки!
– Эх, девочка, – вздохнул тот, – эти вещи
я заслужил, чтоб занимать досуг свой:
воспоминаньями, комфортом и т. д.
Куда? Понятно: в комнату к себе!
Не видишь? – он обвёл рукой пространство, –
наш домик разрушается, как всё.
В моей же клеточке сложу всё аккуратно.
В порядке я держу одну её.
Здесь раньше были крепости, дворцы…
Теперь же – радуйся, когда желудок сыт!
Служи… а для чего, уже не ясно.
Для будущего? Рухнула мечта
о равенстве. Нет равенства ужасней,
когда равны лишь тем, что всё не так.
Когда считают человека только телом,
вещизм его становится уделом.
– Спасибо, – прошептала Лора тихо,
вслед глядя на изгорбленный хребет.
На вид лет сорок, но такой старик, что
способен видеть там, где радуг нет
(в руках не держит радужные краски,
к новинкам относясь с большой опаской).
Ребёнок смотрит в окна, как в картинки.
И, словно бес в нём, верещит на мать,
когда она, учить чтоб к завтра стих с ним
для школы, начинает отнимать
игрушку, предназначенную взрослым.
Смотря на монстров в мультах, станешь монстром.
А Лора, коридор чертя кроссовками,
на стенах видит окна прошлых лет.
Такие, где не светится лицо её
по выключении. Сквозь них приходит свет.
Исписаны все стены обращеньями
(возможно, к окнам): просьбы о лечении.
