Затем Хайзенберг рассказал Итану о битве с Мирандой, о их победе и, утаив информацию о вырванном сердце, просто сообщил о тяжёлом ранении, из-за чего ему пришлось Уинтерса выхаживать, пока за его драгоценной дочкой Розой следил Крис. Итан, как было очевидно Карлу, мало что помнил. Возможно, позже придётся рассказать ему правду о пересадке и модифицированном каду в его груди, но точно не сейчас, не в первый день, как тот наконец-то очнулся после такой долгой и изнуряющей операции. Любой стресс может ухудшить показатели, и тогда пиши пропало.

— А-а… де…нь с-сего…дня… ка…кой? — прошептал Итан, впиваясь глазами в Хайзенберга. Он боялся ответа, но узнать это было необходимо.

А Карл боялся озвучить этот ответ.

— День такой, что ты ещё ни хуя не восстановился, так что давай спать быстро. Сейчас только капельницу тебе поставлю…

— К-Карл… — осуждающий шёпот заставил того вздрогнуть.

— Итан, — но он быстро пришёл в себя. — Спать.

****

Итан быстро приходил в себя, регенерация его тела действительно была на пике, как Карл и предполагал. Не прошло и недели, как незадачливый и чересчур говорливый пациент уже пытался спрыгнуть с койки и сбежать, сверкая пятками — Хайзенберг едва ли успел того поймать. Поползновения к двери начались с того дня, как Итан вытянул информацию о дате, зря тот сдался и рассказал ему. Злой и обиженный Хайзенберг — настолько злой и обиженный, что электрическая проводка с треском и искрами перегорела — наорал на Итана, обвиняя его в бессовестном отношении к тому, что абсолютно безвозмездно дарят ему другие. Итан же нахмурился, насупился, но уходить в тихую больше не пробовал.

Бо́льшую часть времени Уинтерс просто лежал в койке, не в силах даже дышать. В такие моменты сердце заходилось бешеным ритмом, казалось, словно из груди сейчас кто-то вылезет, кислорода не хватало, бросало в холодный пот, знобило. Карл часто сидел с Итаном тогда, настороженно поглядывая на своего пациента, как отец на болеющего простудой сына, и уверял, что это временное и пройдёт. Постепенно действительно проходило, и Итан мог даже найти в себе силы встать с кровати, зашнуровать ботинки и спуститься на этаж ниже, где Карл находился постоянно — в лаборатории. Хайзенберг неустанно что-то писал, паял, сверлил, варил, записывал, зарисовывал и рассчитывал — все столы и стены были покрыты толстым полотном из исписанной бумаги, и разобраться в этом хаосе мог только сам Карл. Он очень не любил, когда Итан лез к расчётам, и Итан не лез — какой смысл, если понять это было невозможно? Тем не менее, он всё равно приходил в лабораторию, просто садился в кресло в углу и наблюдал. Это было интересно. Шальная память вдоволь подкидывала воспоминаний о том, как Уинтерс пробегал здесь наперевес с дробовиком и пистолетом за пазухой, оглядываясь по сторонам в поисках источника шума от пропеллера одного из творений местного гения, чтобы бежать в противоположную сторону. А сейчас он видит повседневность этого места, гения за своей работой, и даже такие ужасающие железные лабиринты в моменты спокойствия не вызывают чувства страха. Настолько спокойно, что Итан умудрялся в кресле засыпать под монотонный говор Карла.

Карл берёг Итана, и иногда эта бережливость его пугала. Всех солдат и Штурмов он отослал на нижние этажи, чтобы те ненароком не напали на ослабевшего человека, и предупредил того, чтобы ни ногой туда. Спустил уже половину сбережений на вкусную хорошо приготовленную еду от Герцога, хотя обычно питался чем попало: от консервов до воздуха (читать: голодал днями напролёт и считал это нормой, пока не сваливался с ног в прямом смысле слов). Особенно тщательно следил за временем приёма пищи: на фабрике нет окон, как и настенных часов в каждой комнате, понять, какое сейчас время суток, практически невозможно, поэтому даже стал носить старинные наручные часы, чтобы заставлять ослабшего Итана есть вовремя. Однажды, когда Итан уже стал сам таскаться по всей фабрике, не испытывая упадка сил, Карл устал это делать, и тогда сам Итан стал напоминать об обедах и даже носить перекусы ему в лабораторию. Хайзенберг противился, рычал, как дикий зверь, даже закрывался на ключ — так странно ему было осознавать, что кому-то правда есть до него дело — но в итоге сдался, позволяя Итану время от времени утаскивать себя в импровизированную столовую, которой отродясь не было на его фабрике, но с появлением нового жильца как-то образовалась, и приносить перекусы прямо во время работы над очередным «творением гения».

Всё стало очень странно, когда Карл после того, как обнаружил, что Итан вечно мёрзнет и ходит по фабрике с мертвенно ледяными руками, умудрился провести на верхний этаж, где койки, воздушное отопление по трубам от плавильных печей на нижних этажах. С другой стороны, Хайзенберг предпочитал лишний раз не думать — в принципе ни о чём не думать. Он просто давно хотел провести тепло наверх, а сейчас вот ещё одна причина это сделать подвернулась.

Не хотел он думать и о том, что будет дальше. Рациональная часть Хайзенберга, руководившая им всю деревенскую сознательную жизнь, твердила ему о том, что всё это не продлится долго. Итан не пленник этой фабрики и не должен им стать. Итан никогда не останется на фабрике навечно, он обязательно уйдёт к Розе. Никому нет дела до тебя, Карл Хайзенберг, никто не положит всю свою жизнь на алтарь заботы о тебе и существования в железной пропахшей маслом и дымом коробке. Эмоциональная же его часть, возродившаяся в нём спустя столько долгих лет, молила о том, чтобы Карл отлил замок побольше и повесил его на главные ворота фабрики — ни войти, ни выйти.

Карл метался из стороны в сторону в своей душе, теряя покой, иногда срываясь на Итана, который после такого исчезал где-то в металлических лабиринтах. Нет, разумеется, ничего, что происходит на фабрике, не остаётся без внимания Хайзенберга, но тот не хотел дотошно следить за каждым шагом Уинтерса. Во-первых, ему не было до этого дела — хотя он всё равно слишком часто проверял, не зашёл ли случайно Итан туда, где шатаются его железные солдатики, — во-вторых, если Итан покинет фабрику, Хайзенберг сразу же узнает об этом. Но Итан никогда больше не пробовал сбежать, то ли непроизвольно, то ли нарочно оставаясь узником железных стен.

Тем не менее, тяжёлый разговор им двоим всё равно предстоял.

— Карл, — тихо окликнул его Итан, сидевший в уютном кресле в углу одной из комнат лабораторий и наблюдавший за чужой работой.

Хайзенберг не любил, когда его отвлекали от дела, но Итан, внимательно наблюдавший всё это долгое время, уже научился определять моменты, когда того можно и нужно оторвать от расчётов и схем — перегрузиться мыслями голова может и у такого гения, как Карл Хайзенберг, всем рано или поздно нужен отдых.

— Да, Итан?

Как-то Карл пропустил тот момент, когда они стали настолько близкими друзьями, чтобы звать друг друга просто по именам.

— Так что ты решил с тем… вопросом? — издалека начал Уинтерс, его расслабленная поза сменилась на собранную, выражая внимание.

— Что ты имеешь в виду? — уточнил Карл, голос которого не выражал ни капли заинтересованности, но сердце уже подскочило к горлу, срываясь в бешеный темп.

Он прекрасно понимает, о чём Итан говорит и что хочет услышать. Вот он, момент разрушения хрупкой идиллии. Хайзенберг слышал, с каким треском она разбивается о реальность.

— Что ты хочешь делать после того, как ты избавился от Миранды?

Карл застыл. Он всё ещё не знает ответ на этот вопрос. Он слишком боится перемен, чтобы найти в себе силы вылезти из железной коробки, подобной панцирю, которую сам для себя же и построил.

Итан терпеливо ждёт ответ, сверля взглядом напряжённую спину.

— Карл?..

— Я не знаю! Ничего! — выпаливает на одном дыхании Хайзенберг, вскакивая из-за рабочего стола и во все глаза смотря на ошалевшего от такого поведения Итана. Слишком долго всё это копилось в нём, чтобы он смог это удержать, не выплёскивая гнев на кого попало. — Ничего, блядь, не хочу!