На крепнущее желание — добить гада — пол под ногами отвечает многозначительным потрескиванием. Впрочем, Ромига и так не спешит осуществлять желаемое, припоминая, что мудрые говорили о ситуации с Онгой. Здесь ритуал, несомненно, другой, но… Пока асур на алтаре, его смерть может быть чревата. И совершенно не ясно, получится ли снять его с алтаря живым?

Как же не хватает магии! Хотя… Неизвестно, смог бы нормальный нав попасть в это место и безнаказанно находиться в нём?

Кстати, а что за место-то? Даже в лунном свете оно слепит бликами, до головокружения раздражает, будоражит своей чуждой сияющей гармонией. Ромиге трудно сфокусировать взгляд, оценить форму помещения и расстояние до стен. Ему кажется, он попал внутрь искусно огранённого бриллианта. А, впрочем, натёки льда немного пригасили свет, смягчили и сгладили идеальную геометрию… Это круглая башенка с заострённым куполом, ярдов двадцати в диаметре. Прозрачные грани стен позволяют любоваться окрестным пейзажем: лунно-звёздным небом, волнистой пленой облаков далеко внизу, и торчащими из облаков горными пиками. Похоже, что алтарь — вершина высочайшего из них, башенка надстроена сверху.

Вид ночного заоблачного высокогорья до тоски похож на земные Гималаи, и Ромига замирает, прильнув к холодной стене. Злобно косится на откровенно иномирную серую луну, бьётся лбом о хрусталь: не в полную силу, но ощутимо. Асур, падаль неупокоенная, за свидетеля: нав не готов вернуться домой таким, какой он сейчас. Резко оборачивается, будто бы услышав короткий смешок… Показалось.

Асур на алтаре неподвижен, словно изваян из глыбы, на которой лежит. Лунные блики обрисовывают совершенное существо, прекраснейшее творение Спящего. Кожа — белее мрамора, белые волосы туманными струями ниспадают с Камня и растекаются по хрустальному полу.

Кажется, эти бесконечно длинные пряди — единственное, что роднит врага с Онгой. Нет, ещё то, что и тёмный, и светлый, в не слишком-то ясном сознании пребывая на алтарях несчётные года, волосам своим позволяли расти, а ногтям — нет. Ромига фыркает, представив, как выглядело бы обратное… Онге-то всё равно: хуже некуда. А вот если Ромига примет предложение врага и уляжется на алтарь сам, то придётся внести поправку в мелкие бытовые привычки… Тьфу! Магию бы сначала вернуть!

Он передёрнул плечами, всё отчётливее ощущая себя не у хрустальной стены над горной высью, а в Доме Теней, навзничь на Камне. В руках — обсидиановый клинок, вроде тех, что делал Арайя, и надо воткнуть это в себя. Благодаря Стурши, Ромига отчётливо представляет, что его ждёт. Однако почему-то решил, что так будет лучше для всех. Остриё предвкушающе покалывает кожу: решил — не тяни. Резкий вздох, короткое напряжение мышц, хруст разрезаемой плоти — боль ожидаемо захлёстывает, но не угасает вместе с жизнью, а растягивается в бесконечность. Становится привычкой. Оставляет пространство для ещё более невыносимой мысли-ощущения: всё это зря…

Ромига закашлялся, не сразу вспомнив, как дышать. Отлип от стены, в несколько шагов преодолел расстояние до алтаря. Упёр ладони в Камень по обе стороны от лежащего там. Рявкнул ему в лицо:

— Нет! Не дождёшься! — чуть сбавил тон. — И тебя я отсюда сковырну. Найду способ. Потом продолжим войну где-нибудь в другом месте. Не на Голкья.

Лицо врага осталось каменно неподвижным, но нав словно бы услышал его ответ в своих мыслях. Неожиданно безнадёжное, вымученное: «Попробуй, нав. Вдруг у тебя получится. Вдруг, нам действительно пора уходить отсюда. Тогда я тоже не стану вредить тебе на Голкья.»

— Поклянись, что не станешь мне вредить!

«Клянусь! Свет, Тьма и все стихии Голкья да будут мне свидетелями.»

Асур, призывающий Тьму в свидетели — это стоило услышать! Хотя веры врагу всё равно нет и не будет.

Предельно осторожно и бережно, чтобы не стронуть клинок в ране, Ромига начал разжимать стиснутые на рукояти пальцы, но в этот самый миг и асур, и кинжал сделались для него призрачными, как давешние образы Первой Войны. Видеть — видел, воздействовать не мог.

«Не так быстро, нав. И вообще, тебя здесь нет, ты не настолько хороший сновидец. Да, ты спишь, и тебе снится! Просыпайся, выздоравливай, разыщи мой дом наяву.»

Ромига, и правда, проснулся. И тут же выпросил у Рыньи уголёк, чтобы набросать на стене панораму горных вершин, которые виднелись из той башенки.

Мальчишка молча наблюдал за Ромигиными стараниями, а дождавшись результата, восхищённо воскликнул:

— Ты зарисовываешь сны на стене, совсем, как мастер Лемба! А кто это? Зверь-рыба скрадывает добычу на мелководье?

Нав ещё раз присмотрелся к своему рисунку: да, если сменить масштаб, острые пики похожи на ряд спинных плавников, режущих водную гладь.

— Нет, Рыньи, это горы над облаками. Возможно, высочайшие горы Голкья, или просто очень высокие и острые.

Мальчишка приоткрыл рот в изумлении:

— Разве можно так рисовать горы? Даже наш мастер так не делает!

— А я делаю, — рассмеялся нав, хотя ему было совсем не весело. — Рисую, чтобы лучше запомнить место, которое явилось мне во сне. И чтобы показать его другим, ведь я больше не могу сплетать видения. Скажи-ка мне, Вильяра ушла давно?

— Незадолго до заката, а сейчас уже стемнело. Она обещала вернуться после полуночи.

— Позови её? А лучше, вместе с Альдирой. Хочу показать мудрым этот вид.

***

Лемба, внук Зуни, сидел на снегу и ворожил снег, а выходила у него, вопреки стараниям, то крупа, то град. Колючие льдинки долбили его снаружи, чёрные мысли — изнутри, сбивая колдовскую песнь с тона и ритма.

Особенно трудно сосредоточиться, слушая, как звонко смеются рядом Анта и Раска, выхваляясь перед мудрым Стирой, а больше — друг перед другом, огромными, в две ладони, снежинками. Взаимное влечение и удачная ворожба дурманят обоих, сильнее марахской травы. Счастливые! Пока не задумываются, не понимают, что посвящение пройдёт лишь кто-то один…

Крупная градина больно клюнула в лоб, и Лемба зарычал, чувствуя, как сочатся из глаз злые слёзы. Нет! Чтобы эти дурни остались вместе, а Лемба — со своей Яли, он теперь из шкуры выскочит, но станет младшим Вильярой! Раз уж судьба поманила его внезапным подарком…

Он крепко зажмурился и представил себе знахаркину дочь Яли: пришелицу с Ярмарки, младшую служанку в доме Кузнеца. Вспомнил, как дарил любезной не только свои первые поковки, но и прекрасные снежные звёзды. Голос с тех пор огрубел, дар, по словам Стиры, стал удручающе однобоким, но Лемба же не забыл ничего! Песнь, наконец-то, полилась, а в колдовской силе у него недостатка не было: не зря ученики мудрого Стиры днями напролёт сидят возле Камня…

Продолжая петь, Лемба вытянул перед собой руки и поймал на рукава сотворённую снежику: ощутимо тяжёлую, раза в два крупнее, чем у Анты и Раски. Открыл глаза. Увидел Стиру ровно там, где только что воображал себе Яли. Скривился.

Мудрый будто не заметил неподобающей гримасы ученика, кивнул одобрительно:

— Холодные стихии всё-таки слушают и слушаются тебя, о кузнец. Твоя песнь была сильна. Эта снежинка — величайшая из тех, что я видел в своей жизни, — Стира помолчал, давая Лембе осознать похвалу, распробовать её на вкус. — А теперь закрепи свой успех, спой ещё раз. Сосредоточься не на величине, а на совершенстве узора. Вспомни, что ты рассказывал мне о мастерстве и тонкой работе?

Лемба кивнул — и снова зажмурился, воображением рисуя под веками образ любезной. Но едва он запел, девушка-мечта вдруг подмигнула, и глаза её, только что — серебристые, сверкнули голубизной. Уже не Яли дочь Уюни — Аю дочь Тари взирает на кузнеца, своего мужа, с недоумением. Да, голубоглазая красавица совсем не понимает подарков, которые мгновенно тают в руках, ей такое даже обидно! А из-за плеча младшей кузнецовой жены деловито хмурит брови старшая, Тунья. Вот она бы оценила: она всегда восхищалась колдовским даром Лембы, в любых его проявлениях. Только самому кузнецу никогда не приходило на ум — радовать Тунью такими нежными, хрупкими, невесомыми подарками. Иное дело, золотая гривна управительницы: заслуженный знак уважения и доверия, а заодно, новый груз забот…