Офальд вернулся в Инцл через полтора месяца после поспешного отъезда в столицу, уже влюбленный в Неав, но не желающий впрягаться в ярмо учебы в Академии. Молодой человек выбрал еще один год свободы. Он заверил Бекучика и мать, что поедет поступать следующим летом, а пока как следует подготовится к экзаменам. Впрочем, вместо систематической подготовки Офальд вновь заполнял свои дни шатаниями по Инцлу и его окрестностям, чтением газет, журналов и книг по истории и древнеримнагской мифологии, разработкой архитектурных проектов. Один из них, касающийся перестройки здания концертного зала, юноша, находясь под впечатлением неавских театров, даже отправил в городской совет, не получив никакого ответа. Телгир записался в инцлскую библиотеку, брал уроки игры на фортепиано, ходил в кинотеатр. В нем копилась нерастраченная энергия, которую он пока не мог направить в правильное, нужное русло, поскольку он сам не понимал, как его отыскать. Офальд стал более раздражительным, его мучили приступы тяжелого гнева, а по ночам стали сниться кошмары. Чувства к Нифстеан, нежелание огорчать мать, презрение к рамкам и условностям учебы в Академии, страх перед грядущими экзаменами, уверенность в своей исключительности, категорическое отвращение к какой бы то ни было работе смешались в юноше. Этот тугой горячий комок давил и распирал его изнутри. В течение нескольких месяцев Телгир, внешне казавшийся свободным, был накрепко заперт в своей собственной внутренней тюрьме. Его кипучая энергия сменялась апатией, пешие прогулки становились все дольше, но физические упражнения не помогали ему избавиться от противоречивых чувств, ощущений и желаний, растаскивавших на части эту мятущуюся душу. Однажды он признался Васгуту, что подумывает о двойном самоубийстве – ведь как было бы прекрасно броситься вместе с Нифстеан с моста через Науйд в черную пучину вечности! В другой раз, встав рано утром, он шел быстрыми шагами восемь часов подряд без передышки, в конце концов упав на мерзлую – дело было в конце ноября – землю, не в силах даже вздохнуть, и только чудом к нему не вернулась легочная болезнь, от которой Офальд с таким трудом избавился чуть больше года назад. Но после этого кризиса Телгир пошел на поправку.

В начале зимы он уже вновь стал видеться с Бекучиком каждый день, любовался издали Нифстеан, уверенно говоря, что она его дождется из Неава, стал чаще и охотнее говорить с матерью и Улапой, которых раньше избегал. Офальд убедительно говорил о своем будущем, о желании учиться в Академии и стать хорошим художником. Иногда при этих беседах присутствовал Васгут, который поддерживал друга перед его семьей, заряжая постоянно волновавшуюся о будущем сына фрау Телгир. Еще в сентябре Ралка переехала в небольшой, но уютный домик в Фаруре, на улице Селюбестанг, 9, где заняла трехкомнатную квартиру на втором этаже. Хозяйка дома была хорошей приятельницей семьи Илосы Телгира, и как только прежние жильцы освободили лучшую квартиру в доме, она сообщила об этом Ралке и уговорила ее переехать. Здесь у Офальда была большая комната, в которую мать (не без помощи Ганиноа, обожавшей племянника) купила фортепиано и чертежный столик. Улапа пошла в хорошую школу недалеко от дома. Всего в десяти кварталах отсюда жила Нифстеан с матерью и братом.

Эти безмятежные дни и недели омрачались для Офальда только волнениями из-за неуклонно ухудшающееся самочувствия матери. Фрау Телгир сильно сдала после смерти мужа. Ей едва исполнилось сорок шесть, но светлые, когда-то горевшие, как у сына, глаза, давно потускнели, лицо избороздили глубокие морщины, спина горбилась, руки безвольно обвисли, и вся она стала похожа на пыльную оплывшую свечу, забытую на полке в кладовой. Ралке часто нездоровилось, ее беспокоили боли в груди, и в январе хирург Нураб сделал ей операцию.

В истории болезни значился диагноз: саркома малой грудной мышцы.

Неав – Фарур, Ивстаяр. Сентябрь – декабрь

Квартира в грязно-сером доме на неавской улице Геспашемтурс, 31 (подъезд 2 во флигеле, второй этаж, дверь номер 17) выходила окнами во двор, и пасмурное сентябрьское утро с трудом рассеивало полумрак в небольшой спартански обставленной комнате с полосатыми обоями. Тощая стопка книг на массивном столе соседствовала с раскрытой потертой кожаной папкой, из которой выглядывала кипа рисунков. Офальд нетерпеливо мерил комнату шагами. Его глаза горели, губы были раздвинуты в улыбке, лихорадочное дыхание с громкими всхлипами вырывалось из груди. Он встал очень рано, снедаемый нетерпением, но его квартирная хозяйка, фрау Искарц, бесцветная худенькая женщина лет пятидесяти, уже хлопотала на кухне. Жилец почти неделю без умолку твердил о том, насколько важен для него этот день, и женщина, уважавшая сына государственного служащего, без пяти минут студента, пообещала ему приготовить обильный завтрак и сварить чуть ли не целую кастрюлю кофе. Телгир перестал, наконец, метаться по комнате, тщательно оделся и вышел к столу. Его переполняла нервная энергия, требовавшая выхода, но усилием воли юноша заставил себя успокоиться, поесть, выпить кофе и обменяться несколькими ничего не значащими фразами с фрау Искарц. Наконец, не в силах больше терпеть, Офальд отрывисто поблагодарил хозяйку, слегка поклонился в ответ на пожелание удачи, подхватил папку с рисунками и вылетел из квартиры. На больших напольных часах в салоне стрелки едва перевалили за семь утра, экзамен был назначен на половину девятого, а идти от Геспашемтурс до Цилшлерлап, на которой располагалось монументальное четырехэтажное здание Академии, было не больше тридцати минут. Но Телгир, снедаемый нетерпением, больше не мог оставаться в четырех стенах, и решил как следует проветрить голову. В своем успехе он, впрочем, не сомневался.

Во второй раз Офальд приехал в Неав в конце августа, после того как Ралка заверила, что чувствует себя гораздо лучше, и вполне может позаботиться о себе и об Улапе. Восемнадцатилетний юноша с одной стороны тяготился своей ролью нахлебника, сидевшего на шее матери – хотя при этом не собирался работать, – с другой, он устал от бесплодности своих чувств к Нифстеан и считал, что вдали от нее будет лучше справляться с собой. Кроме того, ему не терпелось услышать мнение о своем даровании от профессоров неавской Академии. Мимолетные страхи перед поступлением и сомнения в собственном таланте, возникшие у юноши во время походов по столичным музеям, уже улетучились. Телгир много рисовал, был уверен, что сильно улучшил свою технику рисунка, и даже взял несколько частных уроков у лучшего инцлского художника – к которому, при этом, относился довольно презрительно, постоянно вспоминая работы столичных живописцев, виденных им в неавских галереях. Денежный вопрос снова решился как нельзя лучше: Офальд съездил в Диноглен, вооружившись письмом от Ралки, и поговорил с опекуном, убедив его, что часть отцовского наследства должна пойти на его образование. Реймахфор, тщетно пытавшийся уговорить своего строптивого подопечного поступить в ученики к местному пекарю, скрепя сердце выделил юноше 50 крон, еще 25 дала племяннику Ганиноа, а мать должна была отправлять сыну по 20 крон ежемесячно. Таким образом, Телгир не должен был бедствовать даже в таком дорогом городе, как Неав: комната в получасе ходьбы от центра обходилась юноше всего в десять крон в месяц. Еще одним ярым противником планов Офальда был Еол Аурлабь, муж Леагны. Он приходил к Ралке когда молодого человека не было дома и пытался убедить ее запретить юноше уезжать в столицу, упирая на то, что профессия художника не прокормит Телгира. Леагна не смела выступать против мнения супруга и предпочла занять нейтральную позицию. Об этих визитах Офальду рассказала Улапа, после чего случился страшный скандал. Молодой человек в ярости бросился в дом сестры, наговорил Еолу дерзостей, упомянув его страсть к азартным играм и медленное продвижение по служебной лестнице, после чего запретил ему появляться у Телгиров, угрожая спустить с лестницы. Аурлабь был трусоват и перестал сопровождать жену, которая навещала мачеху раз в неделю. Больше препятствий на пути Телгира в Неав не оставалось. В день отъезда Ралка, Улапа и Офальд плакали, обнявшись, сидя на софе в салоне, но на вокзал Телгира по его просьбе провожал один лишь Васгут. Больше всего Офальд не любил демонстрировать свои чувства на людях и знал, что в момент прощания с матерью не удержится от слез.