Мальчик вышел из рощи и повернул налево, где за развалинами старой сторожевой башни начиналась егерьская тропа, которая вела к живописному ущелью с горным ручьем на его дне. Перед тем как отправиться домой. он решил сделать набросок старого разлапистого дерева, которое давно заприметил в нижней части ущелья. Спустившись к ручью, Офальд сполоснул руки, вытер их несвежим носовым платком и выпрямился, прикидывая, с какой точки будет удобнее зарисовать дерево. Вдруг из-под ближайшего куста, прилепившегося к тонкому клену, до мальчика донесся шорох и тоненький писк. Телгир раздвинул ветки и увидел, что на коричневом слое прошлогодней листвы лежит крошечный бельчонок. Судя по короткой шерсти и длинным, почти безволосым пальцам на лапах, ему было от силы недели три от роду. Бельчонок лежал на животе, иногда с трудом поднимая голову и попискивая. Офальд с любопытством, но без умиления смотрел на большеголовое тельце с непропорционально длинным тонким хвостом. Он недолюбливал кошек, предпочитая им собак, а все остальные животные, особенно дикие, и вовсе казались ему нестоящими внимания. Мальчик аккуратно взял бельчонка под брюшко и поднял к глазам, пытаясь рассмотреть его повнимательнее. Тот разевал беззубый рот, попискивая, и вяло шевелил лапками. "А вдруг он какой-то больной", – с тревогой подумал Офальд. – "А я его так… трогаю…"

На него внезапно накатила сильнейшая брезгливость, он резко вскочил, непроизвольно дернув рукой, в которой держал бельчонка, и тот вылетел из нее, как недавний комок грязи. Бельчонок пролетел по короткой дуге, перевернувшись в воздухе, и почти у самой земли наткнулся брюшком на острый сучок, торчавший из сломанной недавней грозой кленовой ветки. Сучок проткнул тонкую кожу, бельчонок взвизгнул, маленькое тельце выгнулось, насаживаясь на сучок еще больше, и почти тут же обмякло. Ветка заблестела от крови.

Офальд в ужасе смотрел на мертвого бельчонка.

– Я, – хрипло сказал он, почему-то вслух, – я не хотел, это же случайность.

Бельчонок не отреагировал, но эта тишина показалась мальчику слишком страшной, чтобы дать ей продлиться еще хоть секунду.

– Я не хотел! – завопил он, обращаясь к ручью, деревьям, крутому склону ущелья. – Не хотел, правда, не хотел!

Короткое эхо подтвердило, что слышит мальчика. Офальд, крикнув еще несколько раз, завертел головой, тяжело дыша, и бросился к воде. Он долго тер руки грязью и камешками, споласкивая их в ледяной воде, пока они не стали свекольно-красными, потеряв всякую чувствительность. Он не хотел оборачиваться на бельчонка, и потому сделал несколько шагов вдоль ручья боком, словно неуклюжий, медленно передвигающийся краб. Его подташнивало.

Выбравшись из ущелья, мальчик быстрыми шагами направился к Диноглену. Офальду казалось, что он был бы даже рад, если бы прямо сейчас его нагнал тот возница и как следует избил за брошенную в него грязь. Потому что тогда, уж наверняка, мальчик перестал бы отгонять от мысленного взора маленькое тельце, насаженное на острый сучок.

Вбежав домой после долгой, очень долгой дороги, вконец запыхавшийся Офальд увидел накрытый праздничной скатертью стол, за которым чинно сидели Еол с Леагной, Улапа, Окнард Ешреф и сестра матери Ганиноа. Ралка как раз ставила на подставку массивное блюдо под блестящей крышкой.

– Офальд, дорогой, ты как раз вовремя! – улыбнулась ему мать. – У нас гости, и я приготовила твое любимое жаркое.

Она подняла крышку, и ноздрей мальчика коснулся аромат мяса.

Офальда вырвало прямо на Еола Аурьлаба.

Инцл – Трайш, Ивстаяр. Сентябрь – февраль

Мрачное осеннее небо давило плотной лапой на островерхие крыши Инцла. Рудэад Юмхер, обычно любивший утренние пешие прогулки, неохотно шагнул на тротуар с крыльца аккуратного домика на улице Хафнейсрогт, где занимал второй этаж с мансардой, и отправился на работу. Настроение у учителя было никудышним. Утром его жена Ласуру, морщась и потирая низ живота вновь сообщила ему, что надежды оказались ложными – а значит, с долгожданным наследником семье Юмхер придется подождать еще какое-то время. Пара усердно работала над продолжением рода, однако все их (довольно приятные, надо отметить) попытки оставались бесплодными – во всех смыслах. Рудэаду все сложнее было сдерживать ядовитые намеки своих многочисленных родственников, среди которых особенно выделялась тетушка Лядуика из рифаянцкой ветви раскидистого древа Юмхеров-Рьепе, которая во время семейных обедов с истинно рифаянцской бесцеремонностью и развязностью громогласно интересовалась, "не пуста ли та погремушка", недвусмысленно поглядывая на тонкую талию фрау Юмхер. Бедняжка бледнела, краснела, а после горько плакала в уютной спальне, пока Рудэад шипел на безмятежно потягивавших вино гостей. Они с Ласуру безрезультатно пытались завести ребенка вот уже девять лет, но сдаваться пока не собирались.

Учитель с полупоклоном пропустил элегантный экипаж герра Агикена, с которым был шапочно знаком, и, помахивая зонтом, свернул на Драстанлерш, одну из главных улиц Инцла. Он придирчиво осмотрел себя в зеркальной витрине (ради которой и сделал этот крюк по дороге в школу), уделив особенное внимание пробору, за которым очень следил. Сверкнув пенсне, герр Юмхер отправился дальше. Еще одной причиной его плохого настроения была предстоящая переэкзаменовка одного из учеников третьего класса, Офальда Телгира. Тот завалил весенний экзамен по рифаянцскому, и должен был явиться на пересдачу. Но два дня назад Юмхер получил распоряжение от директора Снага Мекодамна ни в коем случае не переводить мальчика в четвертый класс инцлской гимназии.

– Нам здесь не нужен этот бездельник, – заявил герр Мекодамн, удобно устроившись в широком кожаном кресле у кофейного столика в своем кабинете и жуя песочное печенье. – Посмотрите на его табель, Рудэад, это же черт знает, что такое!

Пухлые пальцы брезгливо протянули сложенную вдвое бумагу цвета кофе с молоком с бордовой печатью. Юмхер осторожно взял, хотя и так знал, каковы успехи одного из самых нерадивых его учеников. Плохие результаты по математике, римнагскому, рифаянцскому, и постоянные жалобы учителей на лень, дерзость и неусидчивость Офальда сопровождали его классного наставника последние два года.

– На послезавтрашней переэкзаменовке примите у него рифаянцский, – продолжал Мекодамн, цапнув с красивого керамического блюда еще одно печенье, – выставьте "удовлетворительно", выдайте табель на подпись матери и пусть идет себе с миром в другую школу. Даже с его успехами в рисовании, и относительной любви к истории с географией, инцлская гимназия заинтересована в несколько других учениках, – тут Снаг доверительно понизил голос, – а не этих… из "крестьян".

Рудэад понимающе кивнул. Телгир по-прежнему сторонился одноклассников, преимущественно из зажиточных инцлских семей, и они платили ему той же монетой, видя чужака в мрачном вспыльчивом подростке.

– Будет сделано, герр Мекодамн, – сказал учитель и слегка поклонился, искоса взглянув на блюдо.

– Угощайтесь, герр Юмхер, – спохватился директор, – не откажите в любезности. Это очень вкусное печенье, его испекла моя… мммм… фрау Мекодамн, лично.

Рудэад взял одно печенье, поблагодарил, спрятав невольную улыбку, и вышел из кабинета. Вся школа знала, какая вертлявая худосочная особа печет Снагу печенье, а представить себе дородную, одетую с иголочки супругу директора, месящую тесто или хлопочущую у плиты, мог только человек с очень богатой фантазией.

Мысленно усмехаясь при этом воспоминании, несколько поднявшем ему настроение (печенье действительно было вкусным, с мускатным орехом и кленовым сахаром), Юмхер свернул на улицу Сенташайгс, и решительно вошел в ворота гимназии. Он намеревался исполнить неприятную миссию также, как и старался идти по жизни: твердо, уверенно, добросовестно, не теряя чувства собственного достоинства. Последнее, учитывая огромное количество насмешников в его собственной семье, давалось Рудэаду нелегко: ему доставалось за все, от выбора профессии и пробора, до пенсне и строгих костюмов. Поднимаясь по лестнице, учитель думал об Офальде.