Офальд зачерпнул снега, протер им лицо, стараясь не коснуться распухшего горящего уха, прочистил рот и как мог, струсил с себя остатки соломы. Затем достал шаль, завязал ее крепким узлом, развернулся и пошел, немного пошатываясь, по направлению к пруду.

Когда ушел доктор Рэбуа, а отец, выплескивая накопившееся раздражение, набросился под каким-то пустяковым предлогом на Илосу-младшего, Офальд наконец почувствовал, что начал отогреваться. Помогла изрядная доза горячего рома, которая к тому же усыпила боль в животе и ухе. Его правдоподобному рассказу о падении в едва покрытую тонким льдом полынью родители поверили безоговорочно. Ледяная вода практически отбила запах мочи, но мальчик все равно добавил, что обмочился со страху. Домой его притащил молочник Намхоф, подобравший коченеющего Офальда на обочине дороги. Ралка быстро раздела клацающего зубами сына, вскрикнула, увидев огромный кровоподтек на животе, но тратить время на причитания не стала, растерев худое бледное тело шнапсом и укутав в шерстяной плед. Вернувшийся со службы отец сам сходил за доктором, который велел влить в больного горячий ром, смазал ухо и живот какой-то пахучей едкой дрянью ("Ударился? Когда обратно на лед лез? Ну да, ну да, кхе-кхм…"), и не отказался от благодарно поднесенной рюмочки. Его сизый нос залоснился, и доктор, привычно звякнув монетами в кошельке, вальяжно проследовал к выходу. Мать благодарно сделала книксен и утерла слезу. Потом родители долго разговаривали, стоя у плиты, так, чтобы не слышали дети. Илоса, разругавшись со старшим сыном, и отвесивший упрямцу несколько оплеух, все еще был мрачен, и подергивал длинный седой ус. Ралка успокаивающе гладила его по плечу. Кажется, отец с матерью обсуждали очередной переезд.

Лежа под двумя одеялами на диване в гостиной, прямо у камина, Офальд, в голове которого неприятно шумел выпитый ром, начал проваливаться в сон. Усилием воли он отогнал дремоту и осторожно, будто пробуя языком дырку в гнилом зубе, первый раз за последние несколько часов попытался понять, за что его ударил Тугавс, предал Хайонн, унизили все остальные. Что он, Офальд Телгир, сын уважаемого государственного служащего и его бывшей экономки, ставшей потом женой, шести лет от роду, мог сделать компании старших мальчишек, двоих из которых он и по имени-то не знал? Зачем ватаге хулиганов водиться с сыном мельника, намного младше их всех? Мальчик так и не нашел ответа на эти вопросы, когда сон наконец накрыл его, будто никем и ничем не сдерживаемой лавиной.

Лишь наутро, когда к боли в животе, ухе и ребрах прибавилась боль в голове, Офальд понял, что может быть общего между Хайонном и бандой Тугавса.

Все они были йеревами.

Диноглен – Инцл, Ивстаяр. Февраль – октябрь

От темного провала окна веяло холодом, несмотря на жарко натопленный камин. Ралка сидела у кровати Дуднэма с красными от слез глазами и беззвучно шевелила губами, в тысячный раз читая молитву об исцелении. Офальд зябко поежился, выглядывая из-за тяжелой портьеры, и поскорее спрятался обратно, скрываясь от матери. К больному его не подпускали, опасаясь заражения, и мальчик прокрадывался к брату украдкой, когда все уже спали, стараясь не потревожить измученную Ралку, нередко засыпавшую в кресле рядом с Дуднэмом. У младшего брата была корь, и проходила она крайне тяжело. На лице темнели пигментные пятна, от тяжелейших приступов сухого кашля ребенок, которому не исполнилось и шести, иногда терял сознание. Он с трудом дышал, ходил под себя, почти ничего не ел и уже не мог даже плакать – не было сил, – а только тихонько скулил в полузабытьи. Крепкий краснощекий бутуз, которого обожала вся семья (даже суровый Илоса в последние годы оттаял, и смотрел на Дуднэма с нескрываемой нежностью) страшно исхудал, и всего за несколько дней превратился в бледную плохо слепленную восковую куклу, неподвижно лежавшую на казавшейся огромной по сравнению с маленьким телом кровати. Вчера Офальд, стоявший за изгородью, своими ушами слышал, как доктор Мерлюл, садясь в изящный возок, отрывисто сказал своему помощнику: "Не жилец". Мальчик похолодел и сел прямо на снег.

Ночью он пробрался к Дуднэму и долго смотрел на его лицо с заострившимся носом и запавшими полуприкрытыми глазами. Из-под подрагивавших век виднелись тусклые полоски белков. Офальду казалось, что, если веки брата поднимутся, под ними будет одна дымчатая белизна, пустая и мертвая. "Не жилец". В углу комнаты зашевелилась и забормотала во сне спавшая на софе сестра матери Ганиноа, больная диабетом горбунья, переехавшая к Телгирам, чтобы помочь с больным. Вздохнула и задремавшая в кресле Ралка. Офальд быстро присел, скрышись за темно-вишневой скатертью, покрывавшей тяжелый стол и свисавшей до самого пола. Мать открыла глаза, с трудом выпрямилась, встала и наклонилась над Дуднэмом. Она некоторое время прислушивалась к его неровному дыханию, потом отошла к окну и замерла. Слезы медленно текли по ее щекам, но Ралка не пыталась их вытереть. Ее руки, всегда такие крепкие и сильные, ежедневно работавшие без устали с раннего утра до позднего вечера, сейчас висели двумя безжизненными кусками плоти, прикрытыми материей, словно у деревянного паяца из лавки герра Нелюмба на центральной площади.

Жена Илосы Телгира уже похоронила троих детей. Двое погодков умерли на ее руках от дифтерии, еще один, родившийся с гидроцефалией, не прожил и недели. С истинно римнагской настойчивостью она продолжала попытки создать многодетную, добропорядочную, приличную семью для уважаемого в округе человека, которым восхищалась с детства, будучи простой служанкой в доме тридцатипятилетнего чиновника. Они поженились, когда Илосе было уже сорок семь, но муж еще много лет не уклонялся от исполнения супружеского долга, в последний раз стал отцом в пятьдесят восемь, и лишь в прошлом году перестал интересоваться Ралкой, как женщиной. Она привыкла к непростому характеру супруга, научилась не обращать внимания на его раздражительность, гасить нервозность, защищать детей от его нападок и изредка принимать на себя удары его тяжелой руки. Илоса относился к жене покровительственно, любил подчеркивать свое превосходство и довел старшего сына от первого брака до нервного срыва, после которого тот сбежал из дома в четырнадцать лет. Офальд, на которого после побега Илосы-младшего переключился со своими придирками отец, был четвертым ребенком Ралки и первым, прожившим больше трех лет, несмотря на его слабые – в отца – легкие. Мальчик рос развитым, болел ненамного чаще детей его возраста и горячо любил мать. Окрыленная, пять лет спустя Ралка родила Дуднэма, а еще через полтора года на свет появилась девочка Улапа. Илоса получил наследство, купил дом, вышел на пенсию и окончательно посвятил себя любимому увлечению, пчеловодству. Теперь семья жила в большом доме с садом, большую часть расходов на содержание которого покрывала квартирантка, перезрелая старая дева по имени Аблетэзи, снимавшая у Телгиров комнату. Ралка хлопотала по хозяйству, Илоса наслаждался пенсией, дети росли здоровыми и казались счастливыми, несмотря на тяжелый характер отца, временами превращавшегося в настоящего домашнего тирана.

Но в нынешнем феврале заболел Дуднэм, и Ралка будто вернулась на двенадцать лет назад, когда один за другим умерли ее двухлетний сын и годовалая дочь. В эти страшные дни даже Илоса притих, перестал самодовольно разглагольствовать о грязной политике и бесполезной церкви, и даже пытался неуклюже помогать жене с домашним хозяйством, а когда в доме появилась ее сестра Ганиноа, продолжал вести себя почти безукоризненно. На плечи падчерицы Ралки, шестнадцатилетней Леагны, легла забота об Офальде и крошке Улапе, пока Ганиноа занималась домом, а сама Ралка не отходила от кровати Дуднэма. Она забывала о еде и сне, непрерывно молилась и плакала, плакала и молилась. Она так много плакала в последние дни, что никакие платки не сумели бы впитать всю эту влагу, без перерыва сочившуюся из ее глаз.