– Вы совсем не пишете портретов, – негромко сказал Берах. – Ваши пейзажи неплохи, городские зарисовки даже можно назвать превосходными, мы все обратили внимание на отличную прорисовку деталей улиц и очень уверенное владение перспективой и композицией в изображении зданий. Но ваши работы безжизненны, на них практически нет ни людей, ни животных, а любой редкий человек, встречающийся на ваших рисунках, выглядит, словно застывший в витрине лавки портного манекен. Посмотрите, вот здесь у вас гуляющая по набережной пара. Вы могли бы сделать ее центральным объектом вашей работы, но предпочли вот этот угол дома, мост, тротуар, береговую линию. А мужчина и женщина изображены настолько небрежно и схематично, как будто это они являются декорацией, а не все то, что я только что перечислил.

Грекернипль и Намлаль степенно кивали.

– В общем, юноша, – заключил Фрольду Берах, – я вынужден с сожалением сообщить вам, что вы не приняты в неавскую Академию Искусств.

Оглушенный, раздавленный, окаменевший до звона в ушах Офальд не мог вымолвить ни слова.

– Послушайте, Телгир, – заговорил ректор Намлаль. – Ваши здания выглядят очень неплохо. Мы считаем, что ваши способности применятся наилучшим образом в школе архитектуры, а не в школе живописи. Позвольте порекомендовать вам подать документы именно в архитектурную школу. Нам кажется, что именно в этой области вы найдете свое призвание.

Он протянул папку Офальду и попрощался.

Через несколько дней молодого человека ждал новый удар. Для того, чтобы поступить в архитектурную школу студентам требовалось пройти обучение в строительном техникуме, куда не принимали без аттестата об окончании гимназии. Телгир, сознательно отказавшийся продолжать обучение в средней школе и оставшийся без столь нужного ему диплома, был вынужден оставить мысли о поступлении в Академию Искусств. Офальд никому ничего не сообщил, и вместо того, чтобы вернуться в Инцл, остался в Неаве, целыми днями слоняясь по улицам и тратя деньги матери на музеи и театры. Сорваться с места его вынудило только письмо Леагны.

Вернувшись в Фарур, чтобы ухаживать за больной матерью, Телгир из самолюбивого вспыльчивого дерзкого юноши в мгновение ока превратился в образцовую сиделку. Он мыл полы, готовил, стирал белье и с неослабным вниманием следил за учебой Улапы, которая поклялась перед кроватью больной исправить все свои неудовлетворительные оценки. Брат с сестрой на глазах у матери держались друг с другом с большой теплотой, нередко брались за руки или обнимали друг друга, но едва оказавшись за дверью комнаты фрау Телгир тут же расходились в разные стороны. Офальда тяготили его обязанности по отношению к Улапе, которая казалась ему слишком инфантильной для своего возраста, и, к тому же, была по его мнения явно глуповата. Сестра, в свою очередь, недолюбливала старшего брата, от которого еще два-три года назад нередко получала затрещины и тумаки, и о котором Леагна отзывалась как о лентяе, сидящем на шее больной матери. Но сама Ралка ничего не замечала. Она была счастлива и с удовольствием принимала заботу сына о себе. По утрам они советовались, что стоит приготовить на обед, а по вечерам вся семья собиралась в комнате больной и часами беседовала о событиях прошедшего дня, планах на завтра и прочих нередко пустяковых вещах.

Несмотря на невероятную заботу волшебным образом преобразившегося Телгира, Ралке становилось все хуже. Если в первые две недели после приезда Офальда она еще могла встать с кровати, сделать несколько неуверенных шагов по комнате или перебраться в кресло у окна, то к середине декабря фрау Телгир совсем сдала. Ее мучали постоянные боли, она плакала и кричала по ночам, и морфий, инъекции которого делал ей ассистент доктора Хлоба, участливый плохо одетый человек по фамилии Нейшт, уже не помогал. Офальд терпеливо сносил все тяготы своего положения, лишь на пару часов в день позволяя сиделке взять на себя заботу о матери. Ралка оставалась в сознании до самого конца, и беспрестанно благодарила сына за заботу, заклиная его позаботиться о своем будущем.

– Ради меня, дорогой, ради Улапы, и ради себя самого, – еле слышно шептала она. – Я должна быть спокойна за вас.

– Все будет хорошо, мама, обещаю, – спокойно отвечал сын, пожимая бледную, похожую на птичью лапу руку, и по истончившимся губам больной пробегала мимолетная улыбка.

За три дня до Рождества фрау Телгир умерла.

Офальд отказался от помощи родителей Бекучика, мать которого очень сочувствовала "бедному сироте", и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Последним желанием Ралки было упокоение на диногленском кладбище, рядом с мужем, поэтому Телгир назначил церемонию на девять часов утра накануне сочельника, чтобы потом перевезти тело матери в Диноглен. Офальд встречался с владельцем похоронного бюро герром Рабуэ, договаривался об аренде экипажей, ездил в типографию, чтобы отпечатать извещение о смерти и сосредоточенно занимался множеством других неизбежных вещей, сопровождающих уход близкого человека. Он не плакал, ничего не ел и почти не спал, сухие глаза припухли, рот был сжат в узкую короткую линию, обычно ухоженные ногти обгрызены до мяса. В разосланном родственникам и близким извещении говорилось:

В день похорон потеплело, выпаший несколько дней назад снег начал таять, а с реки поднялся клочковатый тяжелый туман. В дом на улице Селюбестанг пришли десятка полтора человек: Васгут с родителями, соседи по дому и несколько инцлских знакомых Ралки. Из Тишапля приехали сестры усопшей, Ганиноа и Зиреяте. Одиннадцатилетняя Улапа рыдала, не переставая, Офальд по-прежнему не плакал. Священник благословил покойную, тело уложили в гроб и спустили вниз, поставив на катафалк. За гробом рядом с Телгиром, похожим на белое привидение, облаченное в черное пальто, перчатки и цилиндр, шли Еол Аурлабь и Улапа, меся темную грязно-снежную кашу под ногами. Леагна, которая была на девятом месяце беременности, ехала в закрытом экипаже позади процессии, с ней была Ганиноа. После отпевания в небольшой церкви на улице Гурсетапшаст кортеж двинулся по главной улице Фарура в сторону моста через Науйд. Звон колоколов сопровождал печальную процессию, и одно из окон на втором этаже красивого пепельно-жемчужного дома открылось. Прямо на Офальда смотрела Нифстеан. На мгновение их взгляды встретились, девушка сочувственно кивнула, но Телгир уже отвернулся, глядя прямо перед собой. У моста кортеж ждал второй экипаж, в который сели Улапа и Офальд. Еол присоединился к жене и ее тетке. Процессия отправилась в Диноглен, где тело Ралки Телгир, урожденной Льепцль, было предано земле.

На следующий день в осиротевшем доме Телгиров между Еолом и Офальдом состоялся тяжелый разговор. Зять сообщил шурину (оба презирали друг друга в равной степени), что Улапа поселится в семье Аурлабь. Ее брату чиновник явственно дал понять, что ему в их доме места не найдется. Офальд, тут же уловивший этот более, чем прозрачный намек, мрачно сообщил, что даже не рассчитывал на подобную милость, и что он уедет в Неав, как только уладит все дела, связанные с наследством. Паузу, повисшую после этого заявления, не хотел прерывать ни один из собеседников, сидевших у разных концов большого тяжелого стола. Наконец, Еол поднялся и взялся за шляпу. На холодное приглашение разделить с Еолом и Леагной рождественский ужин юноша ответил грубым отказом, и, выругавшись сквозь зубы, герр Аурлабь вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Через одиннадцать дней Леагна родила девочку Ликагену.

Неав, Ивстаяр. Июль

Офальда разбудили звуки рояля. Васгут, встававший ни свет, ни заря, перед уходом в консерваторию решил немного попрактиковаться. Телгир со стоном натянул на голову одеяло и повернулся к стене, но его друг не сбился, с точностью метронома выводя затейливую мелодию Революционного этюда Ношепа в до миноре. Лишь доиграв до последних нот и сыграв их, как и было предписано в листе, "аппассионато", Глусть встал, залпом допил молоко из стеклянной бутылки, стоявшей на столе, схватил половину булки с маслом, и, жуя, вышел из комнаты. Офальд тщетно жмурился под колючим одеялом, пытаясь вернуть безвозвратно потерянный сон, но, поняв бессмысленность этих попыток, приподнялся на локте и вяло оглядел десятки тысяч раз виденную картину: большой рояль у окна, гардероб, рукомойник, две кровати, два стула, стопки книг вдоль стен, буфет и стол, заваленный блокнотами, эскизами, набросками и карандашами с красками. На небольшом островке посреди всего этого стояла пустая бутылка и лежал телгиров завтрак: половина булки, щедро намазанная маслом. Рядом стояла полная кружка молока – Васгут никогда не позволил бы себе доесть или допить последнее. Друзья уже пятый месяц жили на квартире у фрау Искарц, снимая пополам за 20 крон большую комнату, в которой раньше жила сама хозяйка. Бекучик учился в неавской консерватории и давал частные уроки, Офальд, так и не рассказавший приятелю, что не поступил в Академию Искусств, был предоставлен сам себе.