– Вот именно, – сакраментально проговорил Радек. – Машины способны делать этот выбор в долю секунды, имея огромные мощности. Но скажи мне, друг, они такие умные, что, уже действительно ощущая ответственность за исход своего выбора, делают правильный, тот, что еще станет предметом спора разных умников, или же они просто делают холодный расчет, объективный и беспристрастный. А может для признания в них человеческого необходимо лицезреть те же муки при выборе, то есть наблюдать большее время? Вот ты бы как выбирал?

– Это зависит от модификации эксперимента.

– Именно, – Радек с прежней интонацией поднял указательный палец. – Ситуаций у данного эксперимента много, но люди в норме думают, что у них есть право выбора, однако, чем более неоднозначна ситуация, тем больше притупляется это ощущение, а в иных случаях они делают однотипный выбор, руководствуясь информацией о том, кто находится на путях. Может, это мы, люди, возомнили себя свободными, а на самом деле мы шаблонные марионетки всего того, что нас окружает. Ты ведь понимаешь меня, так? Мораль – это тупик.

Андрей, молчаливо кивая, поднес чашку кофе к губам. Официантка задерживалась с заказом Радека, но тот опустил голову, словно напрочь позабыл об этом, уставился на свои ладони, грязные и неказистые. Он поднял глаза и снова заговорил, но его голос стал тише прежнего.

– Люди пользуются своим опытом – делают выбор, люди пользуются своим опытом – смотрят в будущее. Но этот опыт уже был, а будущее, которое они представляют себе, субъективно. Мораль все равно основывается на том, что уже было, а будущее мы хотим видеть таким, чтобы оно не противоречило морали. Хе, да ведь далеко не всегда оно становится таким. Взять хоть то, что сейчас в мире творится. Чье это будущее? Одни хотят мира для всех, другие требуют для себя иной мир, а что в результате? – тот покосился на веселящихся поодаль военных.

Матиас все также сопел что-то невнятное под нос, что и речью-то не являлось. В наушниках проскользнул голос Ады. Она указывала на что-то важное капитану.

– Так вы чему-нибудь научили своих машин? – Андрей решил нарушить внезапно возникшую тишину.

– А чему их учить-то? Они и так разбираются с вагонетками даже лучше нашего, – сказал Радек. Уголки его рта приспустились, а голос, казалось, станет выше, но он опомнился, размял усилием воли мышцы своего лица. – Чем мы от них-то отличаемся тогда? Тем, что мы думаем? Может мы также думаем, но придаем этому такую важность, что хотим, чтобы машины когда-нибудь смогли обмануть нас в своей сознательности. Может, все окружающие также обманывают друг друга в своей сознательности, а? Ищут, пытаются разобраться, что видят. А видят то, посредством чего видят, что уже изменяет картину, после чего снова присматриваются и опять меняют свое видение. И так бесконечно. То, что находится между первым и вторым видением, является результатом их поисков – мир, полный ощущений, меняющийся всякий раз, как только к нему присматриваются. Видение никогда не сможет рассмотреть себя полностью, ведь его самого-то не существует. Его создает лишь обращение внимания на него самого, а за ним очередное обращение внимания. Именно из этого и исходит ощущение ощущения. Ощущения не существует тоже, но обратное доказывает ощущение самого ощущения, которое также может изменить видение. Сам вопрос «Каково это, ощущать?» уже является причиной видения виденья в ином ключе. И в этом бесконечном цикле, в пространстве между видением первого видения, а-пространстве, как какая-то необходимость есть я, которое видит то самое видение, ощущает то самое ощущение. Но что если целое важнее его составляющих? Знаешь, что такое проекция?

Андрей сжал губы, уже пожалев, что не только задал вопрос, но и вообще позволил этим двоим словоблудам остаться. Но привлекать к себе лишнее внимание нельзя было. Необходимо с этим заканчивать, да поскорее.

– Я, наверно, слишком углубился в вопрос, – неожиданно заявил Радек. – Но это было необходимо, чтобы понять, что нас от машин отличает что-то другое.

Андрей почувствовал, что пожалеет об этом, но все же спросил:

– Что же?

– Проблема не в том, что мы количественно оцениваем мир, а качественно. Вот мы много говорили о будущем, а ты, попробуй, поживи сегодняшним днем… даже не так выразился… вот этим моментом, вот то, что я и хотел сказать. Я понимаю, это не ново, но согласись, что одно дело строить планы, но совсем другое их проживать, чувствовать. Вот также как ты сейчас чувствуешь у себя во рту вкус кофе.

Андрей внезапно при сих словах почувствовал этот терпкий вкус, ощутил тепло исходящее от чашки с темной жидкостью. Может поэтому и не приживаются надолго в подобного рода заведениях непроводящие тепло материалы. А ведь он и не замечал до сего момента, что в его руке находится что-то приятное. А этот приглушенный свет? Он не из-за пасмурной погоды за окном. Нет. Просто так мозг меньше занимается обработкой информации о том, что вокруг, и больше о том, что во рту, в руках.

– Матиас горел идеей, – продолжил Радек, приподняв подбородок и установив его параллельно поверхности стола, – идеей, которая заключалась в том, что мы слишком все усложняем, а разгадка кроется в нашей простоте, которая со временем нарастает различными образованиями, помогающими управлять этой простотой. Но на пути встали обстоятельства… – он понизил голос и приблизился к Андрею, упершись локтями в стол. – Его жена поддерживала его в изысканиях. Учитель писал статьи, читал лекции, собирал последователей, единомышленников со всех уголков страны. Но у него было две страсти, одной из которых была его жена. Мог часами говорить про свои идеи, и ничто не могло его остановить, но если звонила его жена, становился таким, словно никого и не было рядом. Он рассеян, ты же видишь. Она не давала ему в этом спуску. Он любил ее, а мы через его любовь тоже полюбили ее. Однако, дрязги с Альянсом переросли в войну, все ресурсы страны были брошены на защиту своих интересов, своей целостности. Если и раньше к идее создания разумных машин относились скептически, то наступило время, когда такие мысли просто стали излишними. Наш университет тому не исключение. В приоритете были военные проекты, а все, что противоречило общим устремлениям, либо отодвигалось на задний план, либо сокращалось, полностью. Учитель мог только читать лекции, да и то от него требовали разработки программ, умеющих самостоятельно взламывать и уничтожать технику противника. Не для того он столько размышлял о свободе, чтобы применять ее для разрушения, и ссорился со всяким, кто хотел этого, а их, поверь, было много. Сейчас, пожалуй, их не просто больше, среди них нельзя вычленить тех, кто может сказать, что это они додумались до такого, сами. Но не суть. Тогда он перессорился со всеми, с кем только мог. В университете его возненавидели, практически все последователи отвернулись от него. Люди стали восхвалять войну, а не бояться ее, а он же продолжал критиковать, получал ответную критику. Не смею утверждать, что я знаю, что было раньше: может учитель сначала посетил это заведение и заказал чего-то крепкого, может он пришел сюда после ссоры со своей женой. Во всяком случае, она не хотела оставаться здесь, уговаривала его уехать вместе на север. Он же не хотел бросать свою работу, превратившуюся из чисто научной в политическую. Жизнь менялась, и никто не мог этому помешать: ни он сам, ни мы, его ученики, последователи, товарищи по мысли. В университете его решили уволить, но не могли сообщить ему эту новость лично. Почему? Учитель был здесь. Я нашел его быстро, так как своему последнему пристанищу он не изменял.

Андрей слушал его наполовину, изначально зная концовку, которая была слишком логична. Все эти разговоры о морали, об искусственном интеллекте сродни человеческому, о драме в жизни. Одна мораль чего стоит. Слишком много слов ни о чем. Что в результате? Не столь уж она и важна, оказывается. А машины должны научиться переживать свое существование среди других существований, чтобы другой человек сказал, что они похожи. Все это слишком сумбурно. Можно было спросить, откуда они узнают, что машина действительно переживает свое бытие, ведь суть этого переживания именно в том, что оно мое и ничье больше. Но к чему могли бы привести этим расспросы? Андрей, сам того не желая, мог изменить историческую мысль, совершить преступление оператора. А искусственный интеллект? Зачем он нужен в столь тяжелые времена, тем более, если тот должен отвечать некоему критерию простоты? Люди сейчас сидят здесь, делают вид, что все хорошо, что они в полной безопасности, те же военные неподалеку отмечают увольнение, а завтра также, как и обычно будут искать врагов. Вся эта драма проста и понятна, а ее нынешнее назначение заключается в том, чтобы удерживать сердобольных новоиспеченных приятелей, жертв одиночества этих двоих, их скуки. Откуда появилась эта скука? От невозможности воплотить в жизнь свои идеи. Но Андрей мог бы еще больше их разочаровать, ведь разум в машине и после них никто не создаст. Он не помнит, были ли конкретные попытки, но точно знает, что машины всегда интересовали людей в первую очередь из-за того, что они выполняют их работу, ворочают многотонные конструкции, поправляя их таким образом на четверть градуса для удобства людей, даже творят, но не понимают, что они делают, что они рабы. Но если человек поймет, что он раб, либо постарается забыть это для собственного комфорта, либо будет заявлять о своих правах. Вся идея создания разума, обладающего пониманием собственного существования, изначально обречена на провал. Да и что бы он делал, осознай сам свое существование? Человек учится этому, а он, что будет делать он, если научится? Может, причитал бы, в чем смысл, а, завидев своего создателя непосредственно вблизи себя, в отличие от человека, стал бы задавать ему неудобные вопросы, на которые он и сам ответить-то не может. Весь замысел только в том, чтобы доказать свою правоту в понимании природы человека. А мораль? Хм, мораль запоздала.