Прости меня, человек в штанах. За то, что тоже была твоим кошмаром. Что ты был кошмаром для своих детей… Господи, давай только, ты больше не вернешься, а? Пусть тебе там будет хорошо. А нам больше не придется бежать от тебя.

Стряхиваю песок с ног, с рук, с волос, перевожу взгляд в море. Море, скажи, как вышло, что все случилось именно так? Как наши сердца и тела раскурочило твоим прибоем в мясо?

Пока везу детей на байке домой, распутываю в памяти бесконечное кружево твоего замысла. В какой точке мы свернули именно в эту сторону?

И был ли вообще хоть какой-то выбор?

– Не-а. Без выбора.

Командир подносит белую чашку к губам.

– Ни хрена не улетим.

Отхлебывает.

– Эта падла нам сейчас все запорет.

Он поворачивает красивое лицо в сторону бокового окна нашего Эйрбаса. Там, за окном, развалилась на полосе "та самая падла". Туман. Ни черта не видно.

– Через часик развеется, Дим. Пей кофе… Ждем…

Второй пилот, медленно, как снежный барс, поворачивается. Вытягивает мягкую лапу и берет с подноса на моих руках свою чашку. Поднимает кошачьи глаза, прищуривает их.

– Вон, Маринке, гляди как домой надо. Ждут ее там видно… А?… Значит, раздует.

Киваю в ответ. Я раздую. Мне сейчас ветром стать и развеять этот ваш "Пулково" – как два пальца об асфальт.

– Ребятки… мальчики, – мурлычу пилотам, – давайте полетим уже, а? Мы тут третий час сидим. Что там надо, чтобы выпустили? Ветер? Ураган? Смерч? Я могу, не вопросы… Пальцем лишь ткните – куда дуть.

– Будешь дуть? – ржут.

– Буду! Мы всем экипажем, вчетвером с девчонками как побежим и…

– На ваших-то каблучонках?!..

– Да пофигу, Жень! Побежим! Как антилопы гну на водопой. По этой, мать ее вашу, полосе… И дунем – куда скажете. Хоть в левое крыло… Хоть в правое. Хоть в зад… Спать охота… Полетели-а?

Ржут, аж трясутся. Кофе в их чашках подпрыгивает, булькает вулканом, сейчас вскипит.

Домой… Будь сила моей мысли чуть мощнее этой сизой мути, притянула бы солнце поближе, поярче, и прогрела землю насквозь, аж до Австралии, до самых до пингвинов. Тогда туман бы выпустил нас. И полетели мы легкой птицей – вжух!

– Глянь, глянь! – лыбится второй. – Размечталась как! Глазища какие сразу…

Ставит пустую чашку обратно на поднос.

– Слушай, а может, лучше посидим еще здесь, Дим?… Гостиницу нам выбьешь нормальную. Поспим – полежим… и это-там, домой? Завтра, спокойненько, без суеты…

Но смотрит почему-то не на командира, а на меня. Командир же уперся взглядом в густую вату за стеклом и усмехается. По ходу, полетим все же. Ждут его, чую. Ждут, как и меня. Потеплело на душе. Прогрелась земля. Свой командир-то!

Разворачиваюсь на каблуках – каблучонках и выхожу из кабины. Плечи вверх – вдох. Плечи вниз – выдох.

Как же устала. Одно и то же. Из рейса в рейс.

За годы полетов исходила все тропы, все трассы. Сейчас дадут отмашку и придут уставшие от ожидания люди. Будут яростно толкаться на трапе. Стоять в проходе, медленно выискивая для каждой газетки и кофточки место на полке. А те, кто за ними, будут громко сопеть в спину передним.

Мы будем им солнечно улыбаться. А они… Растерзают своим гневом нашу белоснежную самолетку. Таков сюжет этой простой драмы.

– Везут! По местам! Пилотки надели… улыбаемся, машем!

И чуть тише, но чтоб в самое нутро, в пупок:

– Девчонки… давайте отработаем гладко. Дом близко… Без косяков, да?

У меня в микрофоне голос медный. За таким голосом мертвые встанут и пойдут, размахивая саваном, куда скажу.

Роль старшего бортпроводника выбрана не мной – за меня. Люблю просто летать и быть обычной стюардессой. Я не люблю давать указания, не люблю свой пробирающий до костей голос, от которого даже у моего кота шерсть дыбом.

Но крепко сижу на системе взлетов и особенно-посадок, как наркоман со стажем. Так что, играем в этом театре честно, согласно выданным ролям.

Пилотку – пониже на лоб. Губы поярче – красным. Погнали.

Штурм неизбежен. И сладостен, ее-а! Он означает вожделенную близость конца. И сладкую смерть – в полете над любимой кроватью.

Если долетим…

Пассажиры с трапа врываются в меня, в нутро самолетки, в моих бедных девчонок и этих мальчишек в пилотской кабине. Разносят, распахивают, тычут навстречу нашим улыбкам свои оскаленные посадочные талоны.

– Эй, эй! Девушка! Куда мне сумку – то ложить?

– Пиджак заберете? Или мне самому его вешать?

– Милочка, чудесная помада, знаете ли… Как зовут нашего командира? Дмитрий? Не Димочка ли Шевцов? помню вот…

– Какая классная погода, правда же? (Нет, блин! Это Питер! Идите уже!).

– Мне что, так и стоять тут с ребенком, в проходе?

Женщина, уставшая, нервная. Ребенок плачет, напившись ее усталостью, люди пихают их безжалостно…

Смотрю на нее, на ребенка. Будь я Иисусом, сама бы как запрыгнула сейчас на крест, как отвиселась бы там, в надежде на скорый исход. Тело мое, после вынужденной посадки не в том аэропорту, после ожидания в нем летной погоды, изнывает от усталости. Ноги в служебных иезуитских туфлях истекают кровью, хоть мы еще даже не взлетели… Но я не могу, не имею права на крест, не сейчас, увы. Я нужна здесь. Ногами и руками. На земле и в небе. Что бы это ни значило…

– Ку-ку, эй!? Зависли? Ну и сервис! Все люди как люди, летают себе! А мы? Вы?…

Она смотрит на меня.

– Давайте подержу его, пока вы все уложите? Устал, малыш? – протягиваю руки.

Она цепляется за меня взглядом, как за последнюю соломинку, потом кивает, сует мне дитя-кулек в руки. Кулек вдруг умолкает, улыбается, моргает небесными глазами и в салоне становится светлее. Выдыхаю. Теперь точно долетим. Куда ж мы денемся? Такой важный кулек обязаны доставить куда следует. Его где-то очень ждут. Усадили всех, утыркались, иду в кабину с докладом: готовы.

– Мариш, – говорит в кабине командир. – Аккуратней с горячим чаем в салоне, потрясет нас малость.

– Классная новость… Надолго?

– До посадки…

– Нашаманила ветер, блин, ведьма, – бубнит в окно второй.

Вдыхаю, плечи вверх.

– Тебе мясо? И кофе?

– Да, давай мясо, кофе, что ж еще, все как обычно… Полетели.

Второй снова надевает наушники.

– А мне омлет, только сильно не грей, хотя… ты сама знаешь…

Выхожу из кабины, плечи – вниз.

– А-ну, признавайтесь! – грозно сдвигаю брови перед девчонками. – И кто у нас тут согрешил, девушки?

– Я! – в один голос кивают они синхронно.

Хохочут. Кивают и смотрят честно в глаза. Глаза у всех троих – хоть рисуй. Все трое грешны и прекрасны.

– И что ж я не пошла в художники?! Сидела бы себе на земле. Попой на мягкой травке. Рядом – мольберт, краски, "Пепси". Красиво так. Птички поют.

– Дак а чем тебе наши движки – не птички, а? – подмигивает Светка.

– Посидишь тут с вами, как же… Всем мечта как мечта досталась. А мне?… Осторожнее сегодня в салоне с чаем-кофе, не ошпарьте никого. Поболтает нас малость…

– А таки-что? Те гарны хлопцы в кабине, с усами, они не в курсе, что мы могем лететь нашу самолетку против ветру? – спрашивает чернобровая Олеся.

– Леська, твою ж мать, иди пересчитай пассажиров.

– Это я люблю! Три, два, раз – ложимся на матрас – улыбается белозубо она, и уплывает в салон.

Вот и я люблю. Свою работу. Если не по любви работать, то как ещё в таких условиях выжить? Без любви тут не выживешь. Хоть душу дьяволу продавай…

По правде говоря, мы давно ее продали. И научились раздувать туман. Если уж нас где-то сильно ждут, мы могём лететь самолетку против ветру. Могем, да! Всем метеосводкам назло.

Когда стюардессу принимают в стюардессы, ее первым делом отправляют на ВЛЭК. Там каждый врач заглядывает, я извиняюсь, ей во все места с вопросом: “Ждет ли вас кто-то дома? А тут? А здесь?… Точно ждут?". И берут в небо только когда из всех этих мест доносится – твердое “да”!