«Словно в алкогольном делирии…» Словно в алкогольном делирии, в вечернем тумане, рассеченном придорожными фонарями, выхватывать мелькающие фигуры людей с ножом в кармане и их доискивающиеся взгляды. А может се отхода того, чьи крылья знали понюшки в церквях перед баней. Но так хотелось тому подохнуть промерзлой этой зимой, оставляющую бисер «испарин тревоги» на восковой пепельно-серой коже. И кто там внутри неё живет: мурлыкающий кот, или пожирающий изнутри крот? И кого тот зовет? Против эклектики жизни в бездверных речах вручить пистоля мальчику в лесах. И будет он стрелять снова и снова мимо грачей, пока не сделает этого выстрелом верным полету. И пустит мальчик рученьки свои, в рукавах холодные ручейки, в чернозем под взгляд предновогодний ржавой лампы фонаря. И пусть дрожит земля: не осталось ничего, никого, никогда. Замерзнет, провожая тепло, сонного мальчика рука навсегда. И мысль защекочет тогда, как хотелось пройти сквозь черепной коробки скорлупу и плескаться в нежных витаньях, о Мария, прокусить твою плоть, дойти до нутра, следом и в ваакуме сердца в объятьях заснуть: как хотелось ребенком утаить себя в одеялах и шкапе. Но вот, Мария, теперь пострижена ты и не носишь цветы в своих волосах. Δe Profunδis
I Я день ото дня сминал и переминал покойствие Господа Бога, того словно, веселящегося в себе, ребенка, что мозолит глаза своим превосходством. Отныне весь мир и лес, и гумус, и костер вещей в пожаре: над нами жар взрывающихся звезд. А азъ есмь? Я рассеян и парю, не бывший и не в будущем; сама воздушность, становящаяся каждым и всем. Непризнанный ребенок за замыленным окном, я гений утолю — и тотчас же убью его на корню. II Голова как руки, что дыры, словно стигмы; и хладной рукой ты стремился стереть голубую тень ото лба, оставленную веткой папоротника за ухом. Хаос пророщенный твой под бледной русостью кучерявых волос; в нем царит шестиногий зверь, что выбивает чечётку до искр, копыта его в огне, пронизывающие все стены плоти — сколько не бей по голове ты с криком, он останется там. |
