Мама долго возилась с замком, замерзшие руки плохо слушались. Лелька топталась рядом. Квартиру тети Нади она знала хорошо. Шкаф с хрусталем, два деревянных стула, трехногий столик под хохлому и диван с мягкой ковровой обивкой. Вещи, смутно напоминающие те, что стояли в Лелькином доме, у тети Нади пахли лекарствами. Она работала в поликлинике и часто приходила в гости, чтобы поставить укольчик, выдать капелек для сердца и глянуть, не пора ли бабуле ехать в санаторий, греть больную ногу в лечебных грязях. Была тетя Надя громкой и смешной. Лельке она нравилась, несмотря на укольчики. А теперь тетя Надя уехала насовсем, оставив ключ и развалы брошенных вещей, пахнувших теми же лекарствами, что и при ней. Это напугало Лельку куда сильнее пурги и мороза. Навсегдашность отъезда. Непоправимость его и настоящность больно щипала в глазах, даже бабуля – и та не удержалась, поплакала перед сном, грея Лелькины холодные пяточки в теплых ладонях. А вещам ничего, даже пахнут так же. Удивительные дела.

– Не топчись, ноги мокрые, – окликнула мама.

С ботиночек и правда успело натечь. Лелька разулась, залезла в хозяйские тапки – большие и разношенные – и пошлепала за мамой в комнату.

Вещи они раскладывали по двум кучкам. Справа – те, что Виктор Иваныч потащит на помойку, слева – те, что мама решила забрать себе. Первым в левую кучу отправился трехногий стол, следом пузатая чашка, два блюдца, глубокая кастрюля и связка толстых журналов за 1995 год.

– У меня подписка закончилась в 94-м, а там роман публиковали, не дочитала, – смущенно объяснила мама.

Лелька согласно покивала и бросила в левую кучу обезьянку на подставочке – сама коричневая, а ножки и ручки желтые, нажмешь на подставку – и они дергаются, смешно и немного жутко.

Сухие макароны и упаковку говяжьей тушенки решено было забрать с собой сразу, с ними банку растворимого кофе и два шоколадных деда мороза. Остальное – пыльное, брошенное и печальное, осталось обреченно лежать у стены, в ожидании Виктора Иваныча и его мусорной машины.

– Не выкинет, так себе заберет, не жалко, – решила мама и поставила греться чайник. – Кофейку – и пойдем, поздно уже.

За окнами бушевала пурга. Тонким свистом она проникала в комнату через ставни, сколько хочешь их закупоривай бумагой с клейстером, подтыкай ватой и старыми свитерами, а начнется пурга, обязательно наметет на подоконник снега, засвистит и заноет в доме, да так уныло, что самому хоть плачь.

– Надо идти, – повторила мама, делая последний глоток. – Бабуля скоро домой придет, а нас нету, вот крику будет, да?

Промерзшая одежда согреться не успела, Лелька влезла в хрусткий комбинезон и тут же продрогла, но говорить не стала, потопталась только, чтобы согрелись ноги, утонувшие в сырых ботиночках. Мама обязала ее шарфом, огляделась напоследок. В коридоре одиноко стояли два стула – деревянные, лакированные, с красивыми витыми спинками. Виктор Иванович обрадуется. Дерево хорошо горит, будет его буржуйке чем поживиться.

– Дотащим? – спросила мама, примериваясь к стулу.

Лелька кивнула и схватила второй. Так и пошли через пургу. По сторонам снег, в небе снег, по земле снегом тянет, куда ни глянь, только снег и видно. А они идут – Лелька первая, впереди себя стул держит, мама следом, в одной руке сумка с макаронами и тушенкой, а другой стул к себе прижимает.

Лелька шла, во все глаза всматриваясь в темноту, чтобы не пропустить свое крылечко. Ветер так и норовил вырвать из рук стул, варежки скользили по спинке, но пальцы в них так замерзли, что захочешь – не разожмешь. Мелкий жгучий снег горстями сыпался в лицо, забивался в нос, мешал дышать. Лелька так устала, что начала представлять – вот она ложится прямо на снег, закрывает глаза и начинает слушать, как ровно дышит спящая сопка. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

– Смотри! – Голос мамы вырвал Лельку из холодной дремы.

Ветер стих. В одно мгновение перестал дуть, рвать и швыряться снегом. И снег закончился. Колкая манка успокоилась на верхушках сугробов, нежных, будто сметанные берега. Стало светло и тихо. И даже прозрачный морозный воздух наполнился нездешним сиянием. Лелька задрала голову и беззвучно ахнула, мигом позабыв про холод и пургу.

С низкого темного неба спускались мерцающие нити. Золотые и изумрудные, пронзительно голубые и пугающе-алые, они переплетались в вышине, то сияли ослепительно ярко, то затухали тревожно, чтобы вспыхнуть с новой силой. Изгибистые ленты, гонимые небесным ветром. Колдовская роскошь, щедро рассыпанная по спящему небу, подарок тем, кто вышел в мороз и ночь.

– Садись, – шепнула мама, подталкивая Лельку к стулу.

Лелька послушно опустилась на скользкую деревяшку, не отводя глаз от неба. Шея уже затекла, руки замерзли, холод колюче пробрался вверх по ногам. Но мама уселась рядом, стянула с себя бабушкину шаль и укутала их обеих.

– Тепло? – спросила она белыми от мороза губами.

– Тепло, – согласилась Лелька, отбивая зубами восторженную дробь.

Над ними сверкали в танце нити и ленты, мерцающие огоньки и набухшие гроздья звезд. Спящая сопка недовольно ворчала, колкие искорки света жалили ее снежные бока обещанием весны. От красоты и мороза захватило дыхание. Лелька втягивала ледяной воздух через силу, но продолжала смотреть, не моргая, чтобы темнота ни на миг не проглотила изумруд и синь, серебро и золото, тревожную алость и неземной фиолет. Под бабулиной шалью тихонько сопела мама, Лелька чувствовала ее бок своим плечом, и от этого становилось щекотно в животе. От небесного сияния щекотка поднималась выше, до глаз, и хотелось плакать, но слезы тут же замерзали, и лед их отражал небесные искорки, будто бы Лелька плакала ими, и это было так хорошо, что стало очень жалко тетю Надю, уехавшую от всей этой красоты на далекий материк.

Так они и сидели – мама и Лелька, у края мира на чужих стульях, а чернильное полотно неба разрывали на лоскуты изумрудные нити северного сияния, пока с дежурства не вернулась бабуля.

– Давай! – крикнула мне Катька.

Под ногами трещало, а ниже рокотало и плескалось. Речка Каатырь неслась с дальних сопок прямо в океан. Но это далеко, у Поселка океаном и не пахло, зато пахло ледяной водой, раскисшим багульником и немного соляркой.

– Давай! – повторила Катька и протянула мне руку.

Ладонь у нее была красная, в чешуйках сухой кожи. Так бывает, если стираешь в холодной воде. У Катьки был младший братик, а горячую воду к ним так и не провели. Катька писала в район, жаловалась в администрацию, да только что им те жалобы. И вся Катькина семья.

– Да хватайся, тебе говорю!

Ногти Катька грызла до самого мяса. Неровный край, запекшиеся лунки сорванных заусенцев. А костяшки сбиты – то ли в драке, то ли с велосипеда полетела. Вон на пальцах следы жирной смазки от цепи. Никто, кроме Катьки, по Поселку на велосипеде не ездил. Какой велосипед, если дорог нет, одни короба и засыпанные крупными камнями дорожки. Но Катька от последнего снега до первого рассекала на дребезжащей махине, доставшейся ей от отца. Тот привез велосипед с материка, а больше багажа у него и не было. Катька рассказывала об этом с такой гордостью, что я тут же начинала завидовать. Мало того, что у Катьки был велосипед, так еще и отец был, жалко, что погиб прошлой осенью.

Поехал на охоту по первому льду, вездеход занесло и перевернуло. Нашли его на пятые сутки, поломанного не сильно, зато замерзшего насовсем. Катька тогда перестала к нам ходить. Мама подождала месяц, потом собралась и пошла к ней сама. Вернулась к вечеру, облокотилась на обувную полку у двери, долго молчала и гладила подбежавшую Лотку.

– Можешь не волноваться за комнату, – сказала она Надежде. – В колледж Катя не поедет. И в соседках у тебя не будет.

Сестрица выглянула из комнаты.

– Ну и хорошо.

– Ничего хорошего. Мать у нее запила. Катя с братом остается. На водокачку пойдет сторожить.