Надежда пожала плечами и вернулась в комнату – докрашивать ярко-красным лаком ногти на правой ноге. Зато Катька снова начала к нам приходить. То бабуле поможет сушеные яблоки перебрать, то с мамой засядет над правилами по русскому, по старой памяти, к экзаменам они за целую зиму успели подготовиться. Их Катя сдала без троек и так гордилась этим, что курить бросила. А потом опять начала. И подстриглась еще короче. Зашла к нам, скинула ботинки, стянула шапку и встала перед мамой, свела густые брови, глянула из-под них с вызовом, мол, чего теперь скажете. Мама ничего не сказала, пошла ставить чай. А вот сестрица не удержалась, цокнула языком.

– Блох подхватила, да? – спросила она, повернулась ко мне. – Тоже нахватаешься, к Лотке не подходи, пусть хоть собака чистая будет. Выскочила в коридор, натянула куртку.

– Ты куда раскрытая вся? – попыталась остановить ее бабуля.

– У Юльки посижу, пока тут гости, – выплюнула последнее слово, как тухлую ягоду, и затопала вниз по лестнице.

Катька тут же стала собираться домой, но я повисла у нее на рукаве, не отцепишь.

– Ты ко мне пришла, ко мне, – ныла я, тянула к себе. – Пойдем, я тебе почитаю!

И Катька пошла. А потом мы пили чай, и мама хвалила ее за стрижку, мол, какая необычная, только подровнять бы чуток сзади, давай мы подровняем? Бабуля принесла старую простыню, мы всегда оборачивались ей, когда стриглись, накрыла плечи Катьки, и та затихла. Ножницы щелкали, и волосы падали на пол, тоненькие, как травинки.

– Я хотела, чтобы под шапкой видно не было, – призналась наконец Катька. – Чтобы не поняли сразу, что я девка. Иначе на охоту не возьмут. Смотрела она только на маму. И говорила с ней.

Мама поджала губы, стала холодная и чужая, как всегда, если начинала злиться. Только на кого, я понять не смогла.

– С чукчами не ходи, – сказала она. – Слышишь меня? Только с нашими. Со знакомыми. С теми, с кем папа твой ходил. А с чужими – никогда. Обещаешь?

Катька потянулась ко рту пальцами, но простыня не дала их прикусить. Кивнула. И мама снова стала теплой и своей.

– А зачем тебе на охоту? – шепотом спросила я, подходя поближе.

– Чтобы жрать чего было, – ответила Катька. – Хочешь, привезу уточку?

Я представила, какой она будет мягонькой и смешной, как будет бегать за мной и крякать, но Катька глянула через меня на маму и улыбаться перестала.

– Не, уточку не привезу, а ягод могу. Ир Станиславовна, давайте я вам ягод привезу, как пойдут. Два ведра!

– Привози, Катенька, – ответила за маму бабуля. – Я компота сварю, отнесешь братику.

Катькиного братика я никогда не видела. Только слышала, что он маленький и болеет. Родился не такой, как нужно. Сердечко у него слабое.

– А почему так бывает? – спросила я Катьку.

– Потому что бухать не надо было, – коротко ответила она. – Читай давай, а то мне идти скоро.

Долго Катька у нас не задерживалась.

– Пойду я, Ир Станиславовна, – жалобно говорила она, начинала обуваться.

Ботинки у нее были разношенные настолько, что шнурки можно было не развязывать. И куртка старая, с заплатками на локтях. И спортивный костюм, в котором Катька ходила и в школу, и на танцы, и в тундру, тоже был истершимся, с вытянутыми коленками. Но все чистое. Скрипучее от хозяйственного мыла.

– Курить небось хочешь, – начинала ворчать мама, шла ее провожать к двери. – На вот, возьми. Брата угостишь.

– Да не надо, вы чего! – возмущалась Катька, но всегда брала.

Она приходила к нам два раза в неделю, по вторникам и четвергам, между сменами. В эти дни бабушка варила суп в кастрюле побольше. И запекала пару лишних бройлерных окорочков.

– Опять гуманитарная помощь? – интересовалась Надежда, но не спорила, только уходила заранее, друзей у нее было достаточно, чтобы переждать у них Катькины набеги.

А вот я ее ждала. Мы дружили всю зиму. Катька умела вырезать из цветного картона нелепых чудищ с огромными зубами, а потом лепила их из соленого теста и помогала придумывать странные истории. Вот пошло чудище в тундру и нашло там старый рудник. О, подумало чудище, добуду золото, стану богатым, куплю самолет и улечу на материк. Забралось туда, а там мужики сидят и самогонку гонят. А что им еще делать, если рудник пошел по…

– Катерина! – прикрикивала мама, но не зло, и смешинки поблескивали у нее в стеклах очков.

– Вот стает снег, пойдем с тобой в тундру, – пообещала Катька в декабре. – Ты была в тундре?

Конечно, была. Как не быть, если она начиналась прямо за детским садом. Пройдешь два двора мимо заброшенного общежития и пустого сельпо без двери. А там через короб по тропинке вниз. Под ногами начнет пружинить мох. На камнях покажется ягель. И запахнет влажно, с горчинкой. И ветвистые кустики расползутся по земле. А мама скажет, что это березы. Как в лесу, когда ездили к деду. Только там высокие, с белыми стволами. А здесь не ввысь растут, а вширь. Потому что холодно и ветер сильный. Невозможно вцепиться в землю, чуть копнешь – уже мерзлота. Приходится корешками за камни хвататься и ползти тихонечко, чтобы не сдуло в океан.

– Да разве там тундра? – Катька даже слюну собрала, чтобы сплюнуть, но вспомнила, что мы дома. – Настоящая тундра начинается за сопкой. Вот туда пойдем.

Сопка виднелась из окна кухни. Большущая и седая – даже в самый разгар полярного дня покрытая снегом. С нее к Поселку текла река. Чукчи звали ее Каатырь – маленький ручей, но летом ручей этот разливался в бурный поток, ледяной настолько, что ноги промерзали через ботинки, стоило подойти к берегу.

– Там брусники просто тьма. Наклонишься – и уже ведро собрал. А грибов! Ир Станиславовна, вы чего за грибами туда не ходите?

Мама оторвалась от телевизора.

– Как туда без машины-то попасть? Речка разливается, не переберешься.

– Тю. – Катька вытянула губы, над верхней глубокая оспина от ветрянки. – По камням перепрыгнуть, нечего делать вообще.

– Ну это тебе. А мне шею свернуть никак нельзя. Это знаешь как называется? Ответственность. Так что никакой реки. И никакой сопки.

И отвернулась. Катька уверилась, что мама не видит, и скорчила рожицу.

– Все равно сходим… – прошептала она мне.

– Я учителем работаю уже двадцать пять лет, было бы тебе известно, – не оборачиваясь напомнила мама. – У меня слух – как у летучей мыши.

О настоящей тундре Катька вспомнила на излете полярного дня.

– Ир Станиславовна, отпустите нас за сопку! – попросила она, расплескивая воду из ведра по ногам.

Бабуля взялась мыть полы в подъезде, а Катьку привлекла в помощницы, та не сопротивлялась.

Таскала воду, мела по углам, но все высматривала через распахнутую дверь маму. А я сидела с ногами на завалинке, из подъезда меня выгнали, чтобы я не надышалась пылью. Солнце чуть спустилось с зенита, вытянуло тени, ветер лениво раскачивал скрипучие качели. Бесконечный день сократился на два часа темноты, но продолжал тянуться вяло и мучительно. Жужжали комары. Их тонкий визг то нарастал, то отдалялся, когда порыв ветра относил их в сторону. Я размякла от скуки. Вспотела под комбинезоном. Сил хватало на слабое покачивание ноги так, чтобы пятка билась о бок завалинки. И все. Катька же не унывала. Примчалась на велике, взбудоражила дворовую стаю. Они гавкали для приличия, но Катьку сразу узнали и быстро улеглись обратно под короб.

– Ир Станиславовна, там шикши столько! И голубики! Мы ведро привезем!

Я знала, что мама откажет, но все равно стала ждать. Мама выглянула из квартиры, посмотрела на Катьку, потом на меня.

– Я же говорила вам. Там речка. Лелька намокнет и простынет. И так дохает. Нельзя.

В горле предательски засвербило, но кашель я сдержала. Больше помочь Катьке мне было нечем. Начни я канючить, мама бы рассердилась и даже на завалинке запретила бы сидеть.