– Ну, сынок… давай тут… как-нибудь, – сказала мама.

Свирин дернул головой, как смог обнял ее. Врачи мешали обнять по-настоящему – стояли к ней плотно.

– Да… это… там в серванте… горючее. Выпей за нас… вечером.

– Да. Держитесь, пожалуйста. Поправляйтесь.

Мама слабо, как и отец только что, потянула губы:

– Будем стараться, сынок. Будем… стараться.

Ее подвели к машине, к двери сбоку. Женщина запрыгнула в салон, мужчина подал ей сумку с вещами. Женщина положила их куда-то, протянула руки к маме.

– Поднимаемся.

Мужчина приподнял маму, и вдвоем они усадили ее в кресло, пристегнули ремнями.

– А! – вспомнил Свирин. – Минуту.

Мужчина оглянулся на него.

– Как мне узнать, в какой больнице? Каком отделении?

– Если ковид подтвердится, то в госпиталь… Вашему фельдшеру сообщат.

– Ясно… Мама, отец, – Свирин сунулся в салон, – поправляйтесь! Жду вас! Очень!

Они ответили что-то, но слов он не разобрал. Женщина надевала на маму прозрачную маску с трубочкой. Видимо, кислородную. Мужчина потянул дверь, и Свирин убрал голову. Отступил на шаг.

Машина тихо, будто и мотор не работал, тронулась.

Медленно, качаясь, как лодка, завернула за угол забора и исчезла.

Свирин вошел во двор, закрыл калитку. Ключа в замке не было. Посмотрел на стену избы – там гвоздь, на котором они обычно висели. Да, там. Подошел, снял. Вернулся к калитке, запер ее.

Выпустил Чичу.

– Вот остались мы с тобой одни. – И добавил поспешно: – Пока. Будем домовничать.

Хотел погладить, но Чича оскалилась и зарычала. Так она делала, если смотрели на нее, когда ест.

– Сдурела? – Свирин отошел. – Я виноват, что ли?

Чича прикрыла пасть, завиляла хвостом, но глаза были злые. Или не злые, а…

– Ну тебя.

Свирин набрал охапку дров, пошел в дом.

Долго курил возле печки. Не думал сейчас ни о чем. Отдыхал, что ли. Привыкал к новому своему положению, к этой, хм, новой реальности, о которой много говорят в последнее время. К одиночеству. К ожиданию.

Полешки лежали на почти погасших углях, тихо шипели. Нагревались. Угли становились ярче. Вот один из них, будто собравшись с силами, выпустил синеватый огонек, лизнул лохмотья бересты, и полешко вспыхнуло. Следом соседнее… Свирин бросил в топку оплавленный фильтр, прикрыл дверцу.

Прошел по кухне. Постоял у окна. Все те же неубранные стебли цветов, за ними прямоугольники вскопанных грядок. Береза, замерзший пруд, избушки, сараи, заборы. Бугры холмов. Низкое небо цвета сухого цемента. Может, снег пойдет. Нужен снег. Не так тоскливо, когда снег. Сейчас самые трудные дни – зимний бесснежный холод. Их нужно пережить, эти дни. И декабрь с январем. В феврале станет повеселее.

Встряхнулся, фыркнул – не будет он здесь до февраля. Нужно в город, дела там, друзья, женщины. Две-три недели…

Да, хорошо бы. Две-три недели выдержит. Может, это даже полезно. Будет снег грести… А еще? Что делать еще?..

Мучительно стал искать, придумывать для себя занятия, но ничего не нашлось, не придумалось, кроме этого: ждать. Он будет ждать родителей. Или поправившихся, или…

– Так, – остановил себя. – Так-так-так.

Открыл отделение серванта. То, которое называется баром. Справа. Там стояли бутылки. Почти все пустые, наверное, про запас, на всякий случай – в деревне и пустые бутылки до сих пор ценились, – а в одной была чесночная настойка, в другой, видимо, то самое горючее, о котором сказала мама.

Свирин открутил крышку. Да, самогонка. Родители иногда покупали тут у знакомых. Неплохая.

Достал из холодильника банку с груздями. Собранными им в сентябре. В прошлые годы грузди попадались в основном сухие, которые, как выяснил Свирин благодаря «Википедии», к груздям и отношения не имеют, а в этом высыпало много настоящих. Их здесь называют правскими. Наверное, в смысле – правильные, настоящие. Правские грузди. И вкуснее они намного этих сухих, да и рыжиков тоже. Самые вкусные грибы для Свирина.

До переезда сюда он, кажется, и не ел грибов. Или не замечал. Может, мама и готовила шампиньоны, что-нибудь консервированное покупала. Хотя из овощных и фруктовых консервов он помнил зеленый горошек, персики, ананасы. Было ли в советское время еще что-то?.. Да, салаты в банках – с запахом рвоты… Но, в общем-то, подростком он и не замечал, что ест. Любил вареную колбасу с зеленым чаем с молоком, а остальное так – чтобы живот набить.

Грибы стали очень важны после их переезда сюда. Надо было чем-то питаться. Деньги тогда стали редкостью. Вот и ходили в бор, резали грибы, рвали ягоду. Грибы показывали местным, те определяли, какие съедобные, а какие нет. Почти все советовали выбрасывать – «негодное».

Потом, когда Свирины купили «Грибную энциклопедию», оказалось, что многие из якобы негодных были вполне съедобными. Даже заподозрили местных в корысти – чтоб они меньше собирали и им больше доставалось, – но потом заметили, что люди здесь берут лишь несколько видов грибов, а сыроежки, опята, валуи, моховики, зеленушки, даже шампиньоны оставляют. Что ж, так, видимо, повелось, ну и Свирины тоже традицию эту поддержали. Тем более когда попалось несколько очень горьких сыроежек…

А грузди в банке почти нетронуты, наверное, родители их разок-то и попробовали. Верхние успели немного потемнеть, а ниже, в рассоле, молочно-белые, с бахромой – от одного вида слюна набегает. Есть и желтоватые – это сухие, – но их мало.

Свирин нацеплял вилкой несколько штук, положил на тарелку. Поискал в холодильнике сметану. Сметана была, но старая, загустевшая до состояния масла… Ладно, без сметаны. Так даже лучше – вкус грибов чище.

Слегка разогрел курицу, рис. Налил самогонки в хрустальную рюмочку на ножке. Предпоследняя уцелевшая из сервиза, который купили еще там, в его детстве.

Посидел, держа рюмку в правой руке. Настроиться мешало тиканье будильника. Свирин хотел было вынуть батарейку, но спохватился – останавливать часы – примета куда хуже обуви в подарок. Отнес будильник в дальнюю комнату.

Снова сел, взял рюмку… Досадовал, что не сказал родителям напоследок важных слов, лишь эти штампы: поправляйтесь, жду… Но что надо было сказать?.. Жалел, что не расспросил их о том, как их семьи оказались в Узбекистане. Откуда предки отца, эта красивая, очень русская, кажется, фамилия – Свирины… У него две дочери, вот выйдут замуж и фамилии сменят, а если не сменят, то дети будут носить фамилии отцов. И, получается, он, Игорь Валерьевич, последний по их линии Свирин. Вряд ли на шестом десятке с кем-то сойдется так, чтобы появилось потомство. Хм… Где-то есть Свирины, в том числе и родня, но давно не общаются. Даже и сообщить, если с родителями что, некому. Все по-настоящему родные лежат в Ташкенте на Домбрабаде…

– Ладно, – успокоил себя этим великим русским словом; чокнулся с бутылкой и выпил.

Поворот на город Шуйск Сажин проспал. В дороге он листал дело, интуитивно выбирая значимые показания и запоминая размер ущерба в численном выражении. Утомленный кражей, такой же скучной, как и город, в котором она произошла и в который его незаслуженно послали, он прильнул виском к стеклу, и мельтешение леса увлекло его в сон раньше, чем он успел вздохнуть о своем незавидном положении. Ему снился бассейн: двадцать пять метров на десять, с пятью душевыми кабинами и двумя парными. Он плыл по пустой дорожке и возмущался: «Как же не построили? Вот же он! Запах хлора. Вода». Колесо угодило в очередную яму, голова качнулась, Сажин вздрогнул, проснулся и потер переносицу. Бассейна не было, зато был Шуйск в конце проселочной дороги, изрытой, разбитой и местами затопленной.