— Т-с-с-с, — Том привлек ее к себе, обнимая одной рукой, и поцеловал. — Теперь вы одна из нас.

Она продолжала плакать.

— Браво! — первым завопил Грин-де-Вальд, вновь аплодируя. Остальные неуверенно поддержали его. Он обернулся к пленникам, словно требовал оваций и от них. — Браво! В Нурменгард ее, Бартоломео! И остальных! Ведь вы же присоединитесь ко мне, не так ли?

Перепуганные пленники молчали и затравленно косились на него и Тома. Реддл улыбался.

— Даже не знаю, как вас зовут, — обратился к нему Грин-де-Вальд. — Кстати, как вы оказались здесь?

Я словно перестал существовать для Тома. Как, впрочем, и он для меня. Совершенно незнакомый мне человек, пять минут назад наслаждавшийся изощренной пыткой и слабостью жертвы, двигался, как ни в чем не бывало, и шутил с остальными. Я не был обманут; я видел это равнодушие еще в первую встречу, но счел маской. Его показное расположение тоже было маской, но этой иллюзии я верил, потому что отчаянно желал, чтобы она оказалась правдой.

— Мы закончили, — Реддл возник рядом со мной, опустил руку на плечо, и мы трансгрессировали в холл особняка на холме. На ходу расстегивая фрак, я начал подниматься к себе.

— Вы поняли, что произошло? — вопрос Тома настиг меня на середине лестницы.

— Да, — я обернулся к нему, вспомнив рассказ Адрияны. — Их облава после вечеринки... Нурменгард ждал и меня. Но ты забрал меня до этого. Ты спас мне жизнь, — я вспомнил, как упал Джордже. — Дважды.

Комментарий к 26. Хозяин бала Друзья! Я решила, что спамить ссылками и фотками актеров там, где должны быть отзывы и обсуждение, не комильфо. Поэтому завела тг-канал. Называется «Безумие и Орфография») Пока там будет превалировать контент, связанный с этим фанфом (включая зарисовки по Реддлу/Ингарду), поттерианой и, кхм, тварианой, но в целом хочу сделать из него уютный авторский уголок. Заглядывайте)

https://t.me/crazyorph

====== 27. Бессонница ======

Той ночью я долго лежал без сна. Прислушивался к шагам Тома этажом выше, и не находил больше в голове несдержанных мыслей. Я думал: там ходит человек, сломивший Антонию, которую я почитал сильнее себя. Ходит тот, кто, не задумываясь, убил двух незнакомых людей. И тот факт, что одна из жертв погибла, поскольку угрожала мне случайным разоблачением, заставлял ощущать себя едва ли не соучастником расправы.

Улыбка и смех Джордже вспыхнули и медленно угасли в моей памяти. Что бы сделал я, не окажись на балу Реддл? Заткнул бы Джордже с той же легкостью?... От внезапной злости, от отвращения к себе я сжал кулаки. Нет, не за неспособность убить ненавидел я себя — за слабость, за трусливые увиливания. Я представлял себя, бессильно наблюдающим за тем, как невинная чепуха Джордже превращается в глазах Грин-де-Вальда в мой приговор. И я стою, как одна из тысячи овец в очереди на бойню, пытаясь спрятаться от паники за отупением и слепой, бессмысленной надеждой.

Что ж. Всю мою жизнь я хожу по кругу: бегу, если не помогает «овечий» метод, и начинаю все сначала. Я трус. Я не убил бы Джордже не из милосердия, а из страха перед тем, как изменит меня это событие. И как изменит отношение ко мне. Это не легенда о внутренней силе, о, нет, это неприятная, неуместная исповедь о постыдном компромиссе, заключенном между слабым человеком и миром вокруг. Гарантийное письмо от изнанки души, заверяющее, что я никогда не столкнусь с ней лицом к лицу, если буду играть по правилам.

Я сел в постели. Я вдруг понял: большинство министерских были такими. Особенно те, что приговорили Уоллдена. Выступая под громкими лозунгами, никогда, никогда большинство из них не действовало из великодушия. И как только запахло жареным, все прояснилось; спасая шкуры, они спустили всех собак на невиновного.

Но если я был не лучше их, может, я заслуживал то, что пережил? А, может, эта потеря была отправной точкой, чтобы измениться? Я тихо и невесело рассмеялся. Я ведь так и думал тогда. Я задумал месть. Я даже кое-что предпринял. Но затем — затем я побежал снова. Мысли, едкие самокритичные метки, просачивались в сознание через любые преграды, и я избирал все более крепкие способы глушить их.

Когда скончалась моя мать, я решил начать все заново. Вспомнил о мести, вернулся в магический мир и даже устроился в Министерство, но... Но следует признать: не происходило ничего. Снова. Повседневность накатывала колею в новом круге, только и всего. Я просыпался утром, но лишь физически; мое сознание спало, и я старательно заботился о его покое. Только бы не мучиться прошлым, не искать убежища от уколов острого разочарования в себе.

Я не знал, надолго ли меня хватит, но чувствовал, что подхожу к пределу. В один из таких дней я заглянул в лавку «Горбин и Берк» и на глаза мне попалась книга с фамилиями Смит и Реддл.

«Вы разрываетесь между двумя путями. Но мистер Ингард: по одному из них вы уже идете, а о другом лишь продолжаете говорить». Том сказал это вчера, но разве не было это верно уже тогда, когда я явился в его дом и поскользнулся на треклятой луже?

Я вспомнил, как убеждал себя, что расследование — та же месть мракоборцам, упустившим убийцу. Или глубже — попытка снискать милосердия у себя самого. Но на самом деле меня влекло то, что происходило со мной; постепенно меня покидало ощущение тягостной бессмысленности жизни, а вместе с ним — паническая потребность бежать. Все это время я был чем-то третьим. Я был жизнью. Даже когда сутки напролет обретался, недвижимый, в шкафу.

Вот почему, в конце концов, я оставил поиск доказательств, но не смог оставить Тома. Меня влекло к нему, как влечет запертая комната, которую вы внезапно нашли в своем доме. Я знал, я всегда догадывался, что когда открою ее, изменюсь и сам. Потому что невозможно не измениться, добравшись до сути того, вокруг чего вы так легко позволили крутиться вашей жизни.

Я вспомнил Мелиссу. Я мог избежать ее гибели, если бы рискнул признаться себе, почему я на самом деле нахожусь рядом с Томом. Но продолжая борьбу с ним, я незаметно возвращался в проклятую свою колею; потрясение и ненависть подхлестнули меня, и я устроил драку, но потом... потом я совершил побег. Чтобы начать все заново. Опять.

И вот я здесь.

Не в силах оставаться на месте, я взволнованно принялся мерить комнату шагами, благо забрезжившие сумерки помогали различать очертания мебели. Мне казалось, под кожей расползается огонь, и вот-вот выйдет на поверхность, свернет старый слой обуглившимися лоскутами.

О, я же ждал, ждал, что он вернется за мной... Старые способы обрести покой больше не действовали, и, увидев медальон в испорченной книге, я испытал не страх, не раздражение и не гнев. Это было облегчение.

Мне не требовались вызывающие авансы вроде его реплик или отрепетированной, застенчиво-проникновенной улыбки. Но когда он ждал от меня подтверждения правильности действий, когда случайно выдал мое имя и когда вышел из себя, после того как утратил контроль во время разговора на галерее, — о, в эти моменты, я как никогда чувствовал в своей жизни то, ради чего вернулся.

Я чувствовал, что за этим беспокойством, за яростью, прикрывающей испуг, находился тот, кого я искал, и кто искал меня. Кто-то, привыкший прятаться и оставлять вместо себя того, кого ранить было невозможно.

Мои мысли вернулись к балу, к несчастному магу, послужившему столь экзотическим развлечением для сторонников Грин-де-Вальда. Том говорил, его интересует только цель. Но невозможно было отрицать странное наслаждение в нем, сочившееся сквозь каждое слово, каждый жест и взгляд, пока он мучил старика и Антонию. Древнее, пугающее равнодушием существо получало удовольствие от возможности управлять физическими и моральными страданиями жертв.

Это не было наслаждением местью, где все действительно определяет цель — интеллектуальная категория, которая рано или поздно вступает в противоречие с этикой. В Реддле противоречий не было; в своих действиях он был тотален, как никогда. Насилие по какой-то причине собирало его раздробленную личность воедино, освобождало от потребности контролировать часть себя, не давать ей проявиться.